Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Хи-хи! — Джанибек перевалился на правый локоть, довольный, что щекотливое положение (не мог же он все-таки вот так просто, да и снести голову послу! Но и слабость показать не мог!) с помощью московитов так ловко разрешилось, и весь шатер загоготал, словно стадо жеребцов.

Кориат сквозь слезный туман смотрел на бороду (ничего, кроме бороды, он не видел) и дивился, как чудно распоряжается судьба: не приди в голову этой «бороде» повеселить хана, и его, Кориатова, голова уже валялась бы сейчас отдельно, а эти руки...

К нему кто-то наклонился:

— Хан жалует тебя, что ты хочешь напоследок, проси!

— Людей! — прошептал Кориат, — оставьте мне моих людей...

— Людей? — переспросил Джанибек толмача и весело махнул рукой, — оставьте ему этих двоих его людей.

И снова весь шатер загоготал, а Кориата, с намертво скрученным в локтях и кистях за спиной руками, шарахнув по затылку рукояткой плети, бросили на кошму перед важно сидевшими в сторонке московитами, и он, то ли от горя и стыда, а может, от слишком быстрого возвращения «оттуда» к жизни, потерял сознание.

— Кажись, очухался, — кто-то склонился над Кориатом.

«Где я? Как попал сюда? Хотя... понятно... Какие-то куски ткани... Одеяло? Кошма? Нет, не на полу. Свечи. Запах хлеба! Э-э, да ведь я, должно, у русичей! Ох, слава тебе, Гос.. хотя... Да ведь в Москву потянут, там отвечать, а пока... до Москвы далеко еще...» — Кориат потряс головой, в ней стучали барабаны и гудели колокола.

— Что князь, допрыгался? — это издали, из-за стола, спрашивает «борода». — Чего тебе в твоей Вильне не сиделось? Понес черт на Москву клепать.

— Вильна не моя, — вздохнул Кориат, а Олгердова. Будь Вильна моя, полез бы я в эту навозную кучу?..

Он зашевелился, пытаясь подняться. Рук не чувствовал совсем. Ему помогли. «Ох, ведь у них тут стол не татарский! И меды московские, не этот тебе мерзкий кумыс».

— Дайте медку-то хоть ковшик. Зачах я на ихних кумысах.

— Ишь, какой шустрый! Нагадил сколь мог, и у нас же медку просит! А вот скалкой по ребрам не хошь?

Кориат оторопел. Ему как-то в голову не пришло сразу, что это враги. Нешуточные. Что это теперь его господа, а он их пленник, раб. Но прежний Кориат, сильно в Орде посмурневший, захиревший, быстро воскресал, стоило ему услышать знакомую речь, увидеть не косоглазые рыла, а нормальные человеческие лица.

— Да ладно жидиться-то, нагадил... Много я вам нагадил? Что ни делал, все впустую. Стоило вам приехать, все прахом пошло.

— Ишь ты! — «борода» неожиданно рассвирепел. — Стоило приехать! Именно «стоило»! Видал, поди, сколько нам это стоило! Сколько бы на эти деньги оружия можно было наделать, стен понаставить! Паршивец!

— Ладно... Так и скажи, что меду жалко, — обиделся Кориат.

Тут вся компания, до этого молча слушавшая своего предводителя, разразилась таким хохотом, что снаружи вбежал стражник узнать, что стряслось.

Смеялся и сам «борода». Настроение у московитов было прекрасное. Так, одним ударом, свалить грозного соперника, да еще заполучить его в свои руки — они и не ожидали!

— А ведь того, князь Федор! Попал!

— У-ух-ха-ха! Ха! А-а-хха! В самую точку! Наш Глебыч все отдаст, рубашки не пожалеет, а меду — не проси!

«Борода» делает страшное лицо:

— Цыц, охальники! Не потерплю поклепа! На князя бочку катить?! Сенька, нацеди этому подлецу. Пущай зальется!

Сенька подносит Кориату жбан. Кориат ничего не может, руки его висят как плети, самый мучительный момент, когда в затекшие конечности возвращается жизнь, когда до скрежета зубовного хочешь пошевелить хоть пальцем — и не можешь.

— Поднеси, не могу, — полушепчет, полустонет Кориат. Сенька подносит жбан к его губам, он жадно глотает раз, другой, и вдруг отшатывается, тараща глаза, не может вздохнуть и чувствует, что умирает.

«Отравили, гады!!! За что?! Зачем?!!» Бессильные до этого руки судорожно хватаются за горло, рвут ворот рубахи.

Москвичи заходятся хохотом, а один, сидевший с краю, падает со скамейки. Это порождает новый взрыв.

— Глебычев мед как солнечный удар в темечко!

— Да не в темечко, а в глотку! Глянь, как скребет!

— И руки сразу задвигались!

— Да, чтой-то хлипок князь. Не дай Господь, сейчас кончится!

— А-а, ах-ха-ха!

Кориат наконец вздыхает, вытирает слезы и тут только понимает, что руки двигаются. Он заражается общим смехом и забывает все на свете. Он среди своих, он жив, он снова может жить настоящей жизнью, и как бы там ни сложилось в Москве — это все-таки не Орда! И слава Богу!

Вдруг он вспоминает что-то и робко спрашивает:

— Ребята, а ушицы у вас похлебать не найдется?.. Тверьской...

* * *

Через два месяца, 11 октября 1349 г., Кориат в Москве предстал перед князем Семионом.

Хан Джанибек, так жестоко обошедшийся с литовским посольством, тем не менее не только не перебил Кориатову свиту, но и позволил ей уйти вместе с князем. Пограбили их, правда, дочиста, так что поехали назад они нищими пленниками в обозе князя Федора Глебовича, однако, никого не убили, не продали, отпустили всех. А чтобы такой большой полон не взбунтовался и не сбежал, или, чего доброго, не перебил новых хозяев, которых всего-то было семьдесят человек, хан дал князю Федору в провожатые отряд в двести сабель во главе с одним из своих приближенных мурз, Тотуем, который вез князю московскому личное послание хана.

Еще до отъезда из Орды в Москву Кориат перезнакомился и подружился со всем посольством. Его бесконечные истории о путешествиях, драках, пьянках и бабах, кончавшиеся всегда тем, что кто-то прыгал без штанов из окна или находил чужие штаны в своей спальне, мигом сделали ему репутацию своего в доску мужика, которого и за пленного-то считать как-то неловко.

Перед отъездом он уговорил своего «лучшего друга», бия Асмада, который так здорово передал хану Кориатовы разговоры, что чуть не лишил его головы, подарить князю Федору Глебовичу трех невольниц для «приготовления пищи в дороге», на что тот с неожиданной готовностью, даже, кажется, радостью согласился.

В первую же ночь путешествия, улизнув от стражника, охранявшего его шатер, Кориат позорно попался в шатре невольниц, поднявших страшный визг и посчитавших, что к ним залез шайтан, так как они совершенно точно знали, что русские в согласии со своей странной религией невольниц ночью не навещают.

Был скандал. На предмет того, что стражник ни к черту не годится, если вдруг Кориату захочется удрать вовсе. Стали больше следить за Семионом и Яшкой, но те вели себя совершенно спокойно и объясняли московитам, что Кориат ни за какие коврижки не убежит от теплого костра с медом и ухой, а уж если в соседнем шатре еще и невольницы...

Словом, все успокоились. Невольницы перестали визжать, а одна из них, большеглазая, горбоносая, знойная и фантастически стервозная красавица-гречанка Юли вообще перестала ночевать с подругами, в результате чего Семиону и Яшке пришлось искать ночлега у своих сторожей.