Владимир Кожевников - Забытый. Литва

В очередной перерыв рядом с Дмитрием неожиданно очутилась Юли. Его кольнуло в самое сердце. «Опять?»

— Чем озабочен, князь? Али что не так? Дмитрий посмотрел совершенно убито:

— Юли! Бросил я тебя... Предал...

— Что ты! Что ты! Опомнись, Митя! — Юли зашипела змеей, как только она одна умела — оглушительно для Дмитрия, неслышно для других. — Ты что?! Разве ты меня разлюбил?

— Нет!

— Ну и все! Для меня только это и есть, больше ничего! А как ты мог поступить лучше? Не жениться? Невозможно! Отцу вернуть? Я лучше удавлюсь! Как есть оставить — княгиня все поймет, узнает (она умница!), разнесчастной станет и тебя таким сделает (она и теперь, может, догадается, да прошлые дела — мало ли? Чепуха! Не западут в душу, простятся)! Так что лучше того, что ты придумал, ничего не придумаешь! Ох, Митя! Ты только люби меня! А уж я... Я сейчас счастлива! Я за тебя рада! Хорошая жена тебе досталась, умненькая. Легко тебе будет! И я не забыта — куда же лучше?! Ты только помни меня... Тсс! — и исчезает.

«И всегда ведь она так! Как ангел-хранитель! Или дьявол?.. Вот, значит, что она имела в виду, говоря про выход... О, Господи!»

Большущий камень свалился с души у жениха. Крепко повеселевшим вышел он к гостям и, когда закричали: «Горько!» уже не чинно, а свободно, ласково обнял невесту и поцеловал по-настоящему, длинно, поиграв губами, так, что после поцелуя увидел удивленные глазищи.

Люба очень почувствовала перемену и заволновалась. После этого поцелуя она совсем близко ощутила надвигающуюся ночь, а ночью...

«Почему он не разговаривает со мной? Глупый, что ли? О чем мы с ним говорить-то будем, когда вдвоем останемся?» — Она то и дело возвращается к этой мысли, слушая болтовню своих наперсниц с местными приставленными к ней девушками. Они уже подружились и весело перемывали косточки всем, сидящим за столами.

Люба прислушивалась внимательно, здесь она без лишних вопросов могла узнать, кто есть кто, как кого зовут, титулы и звания, родство, симпатии и проч., и проч., то есть это была возможность (да еще какая!) без лишнего шума и хлопот воткнуться в эту совершенно пока незнакомую жизнь, усвоить кое-что в ее взаимосвязях и понять, как с кем держаться. Надо было только слушать и запоминать, запоминать! А уж память ее не подведет!

Люба, конечно, не могла четко определить свою задачу, она просто чувствовала, что это необходимо, что это пригодится, и, прислушиваясь, направляла осторожно разговор в нужную ей сторону короткими вопросами: а это кто? А это к чему? А кто у князя этим занимается? А почему то?

Даже чуть подвыпив, любой человек открывается (один на мизинец, другой на ладонь, а третий сразу совсем), и сейчас, вслушиваясь в этот ну уж совершенно пьяный разговор, повально пьяный, потому что даже самые молоденькие подружки невесты напригубливались к вечеру до блеска глаз, а треть гостей «мужескаго полу» валялась под столом, Люба столько узнала, что у нее голова горела и, казалось, хотела расколоться от обилия информации, совсем для нее не благоприятной.

Оказывается, князь Дмитрий, любимый сын Михаила, вовсе как бы и не князь. Оказывается, он незаконный, или почти незаконный! Почему ей это не сказали в Москве?! Хотя... Что бы это изменило? Раз уж решили отдать?.. Но почему Михаил сам не сказал?! Боялся? Таил? Хотя он тогда что-то объяснял, она не помнит — маленькая была... Значит, и она, как была падчерицей в Москве, так и здесь падчерицей останется? А она-то думала теперь хоть отдохнуть от косых взглядов, наглости холуев, думала — Михаил, любовь ее и надежда, устроит ее вольно, легко, княгиней Новогрудской. А ее привезли на Волынь, и даже не в столицу, а в какой-то Луцк... И еще дальше повезут в какую-то Бобровку... Что это? Село? Деревня? Хутор? Или заимка в лесу? Чья она, эта Бобровка? Раз на Волыни, значит, Любартова? Но при чем здесь Кориат с сыном? Если по матери только? Да, ведь это владения Бобра, Митиного деда по матери, умершей давно...

— А вы мать князя Дмитрия знали? — обращается Люба к подружкам.

— Ой, княгиня, что ты! Мы же молодые еще по сравнению с князем, ему уж восемнадцать, а ведь его мать родами умерла.

— Как родами?!

— Ну, князя Дмитрия родила и умерла. А ты разве не знала? Ой! Это такая история! О ней тут говорить запрещено. Отец ее, Бобер-воевода, видишь, какой он седой! А ведь не старый еще мужчина, а какой представительный! И в силе еще! Так вот он, когда Маша умерла, дочь то есть, он за две ночи так поседел, совсем белый стал, как лунь, и когда похоронили ее, говорить об том запретил! Сказал, услышу — убью! Одного холопа так однажды саблей отделал...

— Порубил?! — в ужасе охает Люба.

— ... Да нет, в ножнах, как палкой, ну когда тот чего-то рассказывал, а он услыхал...

— Да о чем же — об этом? О похоронах, что ли? Или о родах?

— Да что ты, княгиня! О каких похоронах? Тут история такая страшная, такая красивая, такая ужасная! В наших краях все ее знают! Только передают вот так. — Девушка прикрывает рот ладошкой и взглядывает через плечо Любы на жениха, который, повернулся к своим дружкам и слушает, как монах философствует о браке и семейной жизни.

Люба наклоняется к девушке:

— Тебя как зовут?

— Любой, как и тебя.

— А кем ты тут?

— Да я дочь Бобровой экономки, Варвары.

— А отец твой?

— В походе погиб, давно. Храбрец был, сотник.

— А ты храбрая?

— Храбрая! А что?

— А не боишься, что Бобер-воевода тебе голову скрутит, коль все мне расскажешь?

— Да не скрутит... Уж сколько лет прошло... Хотя не любит! Только ведь и он понимает: людскую молву глушить, что воду руками разводить.

— Ну, рассказывай.

— А ты меня потом не того?..

— Э-э! А говоришь — храбрая. Не бойся! Не княжеское это дело, на слуг клепать. Но мне все тут узнать надо, мне тут жить. А кто мне поможет, тот и... — Люба округляет глаза.

Та Люба мгновенно понимает, хватает ее за руку.

— Ну, слушай! — и переходит на шепот: — Было это давно... Вот считай... 19 лет назад. Приехал отец жениха твоего, князь Кориат, вон он сидит за дружкой, ну вон, самый красивый за столом...

— Самый?

— Ой, княгиня, самый! У нас все девчонки от него без ума! Как на какую глянет, у той дрожь в коленках!

— А на тебя глядел? — в груди у Любы вскипает фонтанчик ревности.

— Глядел! Он на всех девушек глядит! ( «А я, дура, думала — только на меня», — окончательно злится Люба). — Ласковый такой! Ой! Нет! Я бы тоже! И не задумалась даже!

— А что?

— Ну что, что... Приехал он тогда в гости к брату. Ну, к Любарту то есть, вон он левее, важный. Могучий князь, богатый... И мужчина видный! А все с Кориатом не сравнить! Ну во-от... Да! А ведь тогда ему и лет-то сколько было?! Лет тридцать, а то и поменьше — самый цвет! А у Любарта дочка Боброва как раз гостила, Маша. Красавица, говорят, была писаная! Ну, Кориат ее и увидел! А она-его!