Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Слава Москве! Привет гостям московским! Слава князю Дмитрию! Слава княжне московской!

Толпа взревела:

— Слава!!!

Кориат пришел в себя. Только Люба не хотела ничего видеть, она как положила ладошки ему в руки, так и забыла их там, только смотрела и счастливо улыбалась.

— Ах ты, лапа моя! Поросячий хвостик! Как же ты там жила без меня?

— А ты?! Бросил меня!.. Как же можно?.. Так долго... Сколько я вытерпела...

— Люба. Ты ведь взрослая теперь... Невеста! Ты не того?

— Что?

— Не стесняешься? Тут видишь, как тебя встречают? Целое дело!

— Ну, дело, так дело. Это ведь ты встречаешь, да? Ну ты и командуй, а я все делать буду... Как ты скажешь!

— Ах ты! Бедовуха-деловуха! — он целует ей руки. — Ну, пойдем, раз уж выскочила... Нельзя тебе было из кареты выскакивать, ну, это ничего! Вот так, нет, слева... Или справа?! Нет, тут ведь меч. Да что я, жених что ли! Пойдем! К жениху!..

— Ну, пойдем. — Люба смотрит только на него, и Кориату становится не по себе: «А ведь ей жених-то, видать, до лампады... Она к тебе рвалась...»

— Люб... Ты на жениха-то не хочешь взглянуть?

— Хочу. Где?

— Вон, рядом с монахом, на вороном коне. Смотри, какой красавец!

— Красавец, — Люба оглядывается, равнодушно и ненадолго, и снова заглядывает Кориату в глаза так светло и радостно, что Кориат теряется.

— Как на Москве? Передавал кто привет из старых моих знакомцев?

— А как же! Все тебя помнят, все кланяться просили. Многие подарки прислали... Мама Шура пуще всех наказывала приветы...

«Что-то не заметил я тогда в ней ко мне интереса... Спесивилась, важничала... Или прохлопал я? Такая бабища...»

— Дядя твой, Василий Василич?

— Да его ведь нет на Москве!

— Босоволков Алексей Петрович?

— Ой, Михаил! Да вы тут не знаете ничего?!

— А что такое?

— Да его ж убили зимой!

— Да ну-у!!

— Ну! А все подумали, что это дядя Василий... Ну, тот и сбежал в Рязань со всей челядью от греха.

— Во дела!

* * *

«Славна Москва дружными боярами, а и там черт-те что творится! Алексей Петрович! Заносчив был, конечно, не тем будь помянут... Но убить! Не за заносчивость же... А кто? Да кроме Вельяминовых и некому...» — Кориат перебирал удивительные новости, а сам чувствовал, что трусит, хочет отвлечься от Любани, потому что она испугала его. И своим отношением, и его собственным откликом — в нем все вспыхнуло. Вспоминалась Москва, прежние любовь и жалость к ребенку, но и новое что-то полезло, не отеческое: оглянул и заметил и грудь полочкой, и крепкий стан, и бедра мощные, широкие, ясно угадывающиеся даже под широким сарафаном». А она? Она тебя только знает, тебя любит! Эх, если б жених не сын!.. Ах, Господи, Господи, прости кобеля старого! Видно, до смерти не исправлюсь! Девочка ведь еще... А уж и не девочка! Держится свободно. Интересно, кто ее учил манерам? Да ведь сколько времени прошло... И как мне ее внимание с себя на Митю передвинуть? Вот как она тебя всколыхнула! Ты уж как будто ей счастья больше хочешь, чем Мите... Да нет, конечно, Митя есть Митя, но и ей бы...»

Митя идет навстречу будущей жене без всяких дум. Просто смотрит и видит. «Невысокая... некрасивая... не страшная, но и не красивая. Смотрит спокойно, вроде и в глаза, а вроде и мимо!..»

Митя вспоминает о силе своих глаз, пытается пустить их в ход, но не получается, он не может «поймать» ее взгляд, и ему становится досадно. Только дед, монах и дед Иван могли отвести взгляд, если Митя «ловил» его, больше никто. И вдруг эта девочка. «Значит, сильная... Или у них там, на Москве, не так все, люди другие? И уха у них не та, и жизнь непонятная, и глаз вот моих не слушается... Чудно...»

Их останавливают друг перед другом. Дмитрий смотрит ей в глаза, а она посмотрела, поклонилась:

— Здравствуй, князь Дмитрий, — потупилась. «Не реагирует!»

— Здравствуй, княжна Любовь! — как-то это очень уж официально, он смущается и вдруг добавляет, — Люба... — а она вскидывает глаза, и это уже не глаза, а глазищи — ясные, большие, удивленные, — и улыбнувшись несмело, снова их прячет.

— Как доехала?

— Спасибо, князь, хорошо. Легко.

— Как тебе здесь понравилось?

— Спасибо. Неплохо вроде. Да ведь мы еще не успели оглядеться... Дмитрий замечает, что с его стороны это только официальные вопросы, а у нее живая речь. Он хочет уйти от холодности и тупости официоза, а то еще подумает, что дурак:

— Смотри. Теперь ведь тебе тут жить...

Она опять вскидывает свои глазищи и говорит так спокойно и так по-взрослому сожалеющее, что он навсегда запомнил эти немудрящие слова и признал ее житейское над собой превосходство:

— Теперь смотри — не смотри, а жить надо...

— Не бойся, Любаня, — это отец из-за плеча Дмитрия, — что не понравится, мы поправим!

— Все ведь не поправишь, — она так ласково оглядывается на Кориата, что Дмитрий, наконец, с неприятным уколом в сознании замечает это, — да и зачем поправлять? Привыкать надо... Привыкать будем...

— Ишь ты какая! — смеется Кориат, — а может, все-таки поправишь?

— Это как муж распорядится, — она с хитринкой взглядывает на Дмитрия. «Ну, мудра! Неужели ей всего четырнадцать? Как же с ней разговаривать-то? Ведь я в домашних делах дурак дураком! А ночью? — Митю даже в холодок кидает. — Неужели она и ночью так со мной заговорит?»

Свадебные торжества начались наутро. Расплетание косы, венчанье, надевание кокошника... Из церкви молодые вышли на осеннее, но ласковое еще солнышко, такие красивые, так расписанные, сравнить не с чем!

Люба в белом, перечеркнутом цепочками рубинов, кокошнике, в ярко-оранжевом платье с белыми рукавами, вишневой душегрее (хоть и не холодно, да уж осень), Дмитрий в красном кафтане с золотыми застежками, опоясанный широким, изумительно красиво и богато изукрашенном поясе, темно-зеленые штаны, желтые сапоги с кистями, на каблуке, шапку, обложенную соболем, с соколиным пером на него надели на паперти.

И пошло! Пышные слова, пышные обряды. Величания, обсыпания, преподношения, подарки с претензией (кто кого перещеголяет) и без претензий, от души, здравицы и пожелания счастья... И все это вроде бы и шло обоим, но получалось — Дмитрию, потому что за столом сидела только Литва.

От Москвы было трое бояр, привезших Любу, их не знал даже Кориат, да две пожилые мамки. Кориат посматривал на московитов, трогал ус: «Да, большая, видно, замятня на Москве, коль великокняжескую дочь так неловко спровадили... Если Вельяминовы разбежались, то Бесоволковы их мест еще, видно, не заняли. Да и займут ли? Тестя великокняжеского попробуй-ка передвинь! А остальные выжидают... Но чего? Если утишения смуты, то почему бы смуту в посольстве не переждать? Приехали бы, погуляли, вспомнили 49-й год... Нет, не приехали... Значит, отлучиться не хотят, прозевать чего-то боятся... Неужели думают князя свалить?! Но ведь он один у них остался. Нет! А вдруг?! Наследник малой останется, им как хочешь верти, кто в регенты выберется, тот и... Но там ведь митрополит... Да ну их к черту! Свадьба же! Веселись... И вон боярыня какая глазастая, сзади гора и за пазухой гора, как ты любишь... Ишь, зыркает!.. Ну, держись!»