Владимир Кожевников - Забытый. Литва

И тут очень вовремя подоспела Любаня. К Олгерду и Кориату полетели послы: что ж выделаете?! Свадьбу играть собираемся, а вы у нас города дергаете!

Олгерд, хоть Ржевы и не вернул, увел войска в Вильну. Все успокоилось.

И на Дмитрия наконец реально надвинулась свадьба.

Женись обязательно! Повезет — будешь исключением. Не повезет — станешь философом!

Сократ

Конечно, было интересно. То есть если задуматься, то безумно интересно. К тебе привезут человека, с которым ты должен прожить всю жизнь. Это ведь только сказать! Всю жизнь! И ладно бы — сам выбирал... А то ведь суют и не спрашивают.

Дмитрий как-то все отодвигал, отодвигал от себя эти щекотливые размышления, надеясь на потом. Решит как-нибудь потом. Ну, не в том смысле: принимать или не принимать. Нет, принимать приходилось безоговорочно, а вот как к этому относиться, как себя повести?

Но когда уже сказали: все! едут! везут! — тут уж некуда стало отодвигать.

А чтобы как-то поразмышлять, посоветоваться, поделиться, что ли-с кем?!

Алешка с его дикой, неестественной и совершенно святой любовью? Не поймет ни черта!

С дедом? Неловко...

С монахом? Дмитрий хотя и помнил тот первый, и единственный при нем, порыв с пьяной слезой, но ведь это было об утрате, о том, что сам он создал, а у него отняли. А так... Насмешливое слово монаха часто казалось ему ковшом воды за шиворот.

Другого же никого... Отец? Тот был далеко, да и не хотел он говорить об этом с отцом. С самого того момента, когда Юли упала на него, бросив отца, Дмитрий стал не то чтобы презирать, но как-то сочувственно, что ли, к нему относиться.

Может сама Юли? Злая, добрая, непосредственная до удивления и хитрая до оторопи, преданная как собака, и своенравная как кошка? Нет... Разве что насчет «этого» что посоветует. Да я уж теперь и сам понимаю, как несмышленую девочку спервоначалу не напугать... Да это все семечки! А вот человек... Именно этот! И на всю жизнь. И ты тут ни при чем! Чудно! Несправедливо!

«Нет. теперь разве что монах, да и тот... Ну и ничего! Если лучше не будет, то и хуже — тоже. Уж больно тоскливо — даже не ожидал. Ведь не завтра, так послезавтра или через неделю, но обязательно, и никуда не денешься... Никуда! Как это Гаврюха сказал? Жениться — это как помирать — обязательно! И все же — такая тоска...»

И Дмитрий идет к монаху. У того на столе стоит кувшин меду и лежат аккуратно, не как всегда, рукописи: отдельно латинские, отдельно русские. А монах сидит и плачет.

— Ты чего, отче?! Таким я тебя еще не заставал.

— А, Митя! Сядь, милый, сядь со мной и попечалься! И порадуйся! И поплачь! И выпей! И послушай...

«Ну, набрался! Тут уж не до меня... Хотя, впрочем...»

— И вдумайся! И не говори мне ничего! Не перечь!

— Да не перечу я!

— Цыц!

— Да я слова еще не сказал!

— Вот и молчи!

— Молчу. — Дмитрий силится сделать серьезное лицо.

— Молчи. Видишь?

— Ну, вижу! Я их уж лет десять вижу! И что?

— Все! Больше не увидишь!

— А что такое?

— Закончен труд сей великий!

— Так чего ж ты плачешь? Радоваться надо! Торжествовать! Пить за успех! А ты? Давай, я деда позову. Он поймет, оценит, порадуется. Он же знает!

— Нет! Что ты! Выпить за успех — оно, конечно... — монах наполняет кружку, ищет глазами, но кружка одна, он машет рукой, — а, ладно, давай по очереди! Сперва ты, потом я.

Дмитрий берет, заглядывает, передергивает плечами и начинает искать, как бы увильнуть:

— Ну, значит, переводы Плутархоса закончены...

— Закончены!

— Слава тебе великая будет, отче, в Русской земле в веках за такое-то дело!

— Слава? Кому она нужна, моя слава?

— А тебе разве не нужна?

— Мне, может, и нужна, да ведь я помру и все.

— Ну... Память останется! Шутка?! Помнить тебя будут!

— Это вряд ли... Но если и будут, ну и что?

— Это ты мне объясняешь, почему ты не радуешься, что ли?

— Ничего я не объясняю... А не радуюсь я, потому что все. Все дела свои кончил. Делать больше на этом свете нечего.

— Как?!

— А вот так! Все! Зачем жить дальше — не знаю...

— Ну, отче, ты даешь!.. Я, признаться, о таких вещах с тобой хотел, а ты дурью маешься!

— Дурью?! Тьфу! Сопляк! У человека жизнь прошла, а он... Ты — пей давай за труд мой великий, да кружку отдай.

Дмитрий делает глоток и протягивает кружку Ипату. Тот обижается:

— Что? Ты за Плутархоса нашего выпить не хочешь?

— Ну почему...

— Пей.

Дмитрий чувствует, что сейчас нельзя отказаться, и как это ни тяжко, выпивает все.

— Воо-о-от! — удовлетворенно тянет монах, — вот теперь вижу, что дело это мое ты ценишь...

— А раньше не видел?..

— Да как сказать?.. Видел... Но... Для меня оно важно, а другому-то что? Тебе, например. У меня этот бзик, у тебя другой. Для тебя он важен, а мой... Каждый за свое в этом мире цепляется...

— Ну-ну... — Дмитрий радуется, что монах, хоть и пьян, но соображает и философски настроен, значит, говорить с ним сейчас можно о чем угодно, и насмешек не будет.

— Ну вот ты, например!

— А что я?

— Ты хочешь русских людей от татар защитить. Так?

— Так!

— Больше того — ты освободить их хочешь! И идею эту у тебя теперь до конца жизни из башки ничем не вышибешь... И это хорошо! Прекрасно! Для тебя в первую очередь, конечно, потому что у тебя есть цель, ты к ней стремишься, добиваешься, жизнь твоя смыслом наполнена... Так?

— Так!

— А вот сделай так Господь, что до тебя Русь татар одолеет, без тебя? С Олгердом ли, с Иваном, с обоими ли вместе, но одолеет? Что тогда?

Дмитрий ошарашенно молчит. Такой поворот никогда не приходил ему в голову, и теперь он вмиг так далеко уносится мыслью, что забывает даже, зачем сюда пришел.

— А-а! И сказать нечего! — злорадно ухмыляется монах. — Вот и мне... Сказать больше нечего... Нечего! — он ахает кулаком по столу и отворачивается.

— Ну, у тебя-то есть еще дело... — Дмитрий очнулся, опомнился от своих дум и осторожно закидывает удочку.

— Какое еще дело?..

— Меня до ума довести...

Монах резко оборачивается к нему и исподлобья пьяно-тупо смотрит куда-то Дмитрию в пояс, у него вид быка, с размаху налетевшего на забор.

— Тебя?!!

— Меня.

— Тоже ребенок нашелся! Ты пятый год в разведке. Сотни водишь. В битве искалечен! У тебя свадьба через неделю!

— Вот-вот... Каково оно — свадьбу-то играть...

— Хха! Да самое распрекрасное дело! Жена будет! Перестанешь по ночам мучиться, да к Юли на поклон бегать!

— Отче! Я ведь не о том. Ночью-то я и к Юли сбегаю, или еще к кому, а вот...

— Это к кому еще? — выкатывает глаза монах.

— Да ни к кому! Не в том дело, говорю! Ведь приедет человек, совсем тебе неизвестный! Может, она кривая или рябая...

— Да не-ет! Отец же ее как хвалил!

— Ну ладно, ну не кривая! Но ведь неизвестная совсем! А вот бери и живи.