Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Жизнь, она баба своевольная, — бубнит монах, — затянет, завертит... Эти пустяки скоро волновать тебя перестанут...

— Любовь-пустяки?!

— Ага!

— С кем целую жизнь коротать — пустяки?!

— Ну, с кем коротать — не пустяк, но при чем тут любовь? И сам ты лучше не выберешь. Тут судьба! Потому что женщину никогда не угадаешь. Она может быть и хорошей, я, правда, таких не встречал, но заранее это, по любви там или еще как, никогда не поймешь. Да и меняются они в течение жизни очень сильно. Сильней гораздо, чем мужчины. Гораздо! Так что взглянешь через десять лет на свою Машу и не узнаешь вовсе.

— Да что ты заладил: Маша, Маша! Маша — мать моя была! А эта — Люба!

— Ох, прости, сыне! Это ведь я к слову. А Люба твоя, если отцу верить (а я ему верю — он в людях, а особенно в бабах, ух как разбирается!), замечательная девочка выходит. Только бы вот... Как это сказать?.. Не сломать ее, не задавить... Понимаешь?

— Нет!

— Ну... Она ведь приедет... Ребенок ведь еще, совсем в новую жизнь, в новое окружение, обычаи, все новое, как в омут головой! Это ведь — представляешь? Тут как бы хорош ни был... Все растерять можно...

— Да ведь все княжны так ехали. Испокон веков. И ничего...

— Э-э-э! У них двор свой всегда! Каждая княжна со своим гнездом к мужу приезжала, и в нем, в этом гнезде, к новому привыкала. А эта? Две няньки всего едут — слыхал?

— Нет.

— А-а! И все! Как же ты это о своей будущей жене — и всего не знаешь!

— Да откуда мне?..

— А вот оттуда! Откуда хочешь — оттуда и знай! Но знай!

Дмитрию вспоминается Волчий лог: «Уж если в бой соваться, так наверняка надо, ты все изведай...»

— Отче, помнишь, у Волчьего лога?

— А как же!

— Уж если в бой соваться, так наверняка?

— Точно!

— Так ведь это в бой...

— А тут тебе не бой? Еще какой бой, почище, чем с поляками... Да и татарин, пожалуй, не сравнится!

— Вот те раз! Говоришь — гнездо, место, где душа отдыхает... И вдруг бой! Да еще страшней, чем с татарином. Ты что, отче, совсем напугать меня решил?

Монах смеется виновато:

— Это уж, брат... Никуда не денешься... Семейная жизнь, она, знаешь...

— Не знаю.

— Ну, еще узнаешь...

* * *

Княжну Любовь привезли в Луцк 16 сентября 1356 года к вечеру.

Такой торжественности и блеска Дмитрий до сих пор еще не видывал. Московиты оказались важными и до черта богатыми (может, от богатства-то и важными), но князь Любарт в грязь лицом не ударил! Дмитрий думал, что, пожалуй, и сам Олгерд не смог бы встретить московское посольство более пышно, и тут явно просматривались советы Кориата, уж он-то знал московские порядки. И он присутствовал сам!

Дмитрий, между прочим, не надеялся, что отец удосужится приехать встречать его невесту. Ну, сделал дело — хорошо, а дальше пусть другие заканчивают.

Так всегда поступал Кориат — дипломат, Кориат, делавший только главное, привыкший, чтобы за ним подчищали. Но тут приехал!

Откуда было Мите знать, какой тут у Кориата интерес. Не было интереса. А Кориат был! Да еще какой Кориат! Любарт, все его приближенные, челядь, помнившая гибель Маши, налюбоваться не могли этим красавцем, нагрянувшим вдруг с Новогрудка с малой, но изящнейшей, отборной свитой, как всегда — без жены.

Когда Любарт выехал ему навстречу, княгиня Авдотья закусила губу, так ее муж, князь, казалось бы, более владетельный, могучий и богатый, бледноват показался перед великолепным братом.

Кориат покорил своим блеском, красотой, остроумием всех луцких женщин, знатных и незнатных. Незнатные-то так вообще с ума сошли, хвастались наперебой друг перед другом, что «вот в прошлые его посещения!..» вот в те еще времена, когда нынешний жених, князь Дмитрий, только должен был появиться!.. У-ухх!!

Вот тогда-то, оказывается, чуть ли не каждая подходящая по возрасту луцкая дама была... того... т. е. знал ее князь... близко... ближе, чем выдумаете...

Ах, хорош был Кориат! Лучше всех! Ну а подоплеки никто не знал, деталей никто не замечал. И знать и замечать это было совсем никому не надо!

* * *

Процессия московитов приблизилась, Кориат, стал всматриваться нетерпеливо. Шесть лет прошло! Узнает ли? Та ли осталась — деловуха... Это ведь ее покойный Семион (пошли, Господь, царство небесное!) так называл.

Он тронул шпорой своего Сивого, любимого (конь белый-белый, только грива и хвост чуть в рыжину, но это смотрится, как осевшая пыль), и тот идет чертом навстречу московским повозкам.

И вдруг оттуда, как удар, истошный почти крик:

— Михаил!

Кориат дернул повод, и взвивился на дыбы Сивый. Но откуда этот крик? И какое-то время прекрасный конь под всадником пляшет на двух задних перед толпой встречающих.

— Михаил!! — крик повторяется, и Кориат уже видит и платочек ее, и испуганных мамок в окошке, и саму ее, всю в оранжевом и белом, тянущую руки, готовую выпасть из возка.

Конь опускается на четыре, медленным скоком подплывает к повозке, и Кориат слетает с седла.

Весь поезд, конечно, сразу останавливается.

Любарт, Авдотья, бояре, приглашенные — все смотрят на это диво, как завороженные, да и сам жених вместе с дедом и монахом застыли остолбенело.

«Кто тут женится, черт возьми!» — ругается про себя отец Ипат, зыркая украдкой на Дмитрия. Но тот совсем не думает обижаться или хотя бы удивляться отцову поведению, он смотрит в сторону кареты, приоткрыв рот, он хочет увидеть «это».

А «это», маленькое, оранжевое, с белыми рукавами и в белой замысловато повязанной на голове накидке, выпархивает из повозки и бросается к Кориату.

Кориат смотрит, вспоминает, сравнивает... Растерялся.

«Боже! Любаня! Повзрослела как... Шутка? Шесть лет! Выросла... Но несильно... Маленькая... Округлилась, девушка! Грудь вон какая! Высоко сидит и... полочкой, будет Митьке за что подер... Ох, прости, Господи! А лицо почти не изменилось, мордашка кругленькая, взгляд озабоченный, но... Грустный уж очень... Да он и тогда был не весел...

— Господи! Любаня! — и он, сам не понимая, что делает, становится, как тогда в Москве, перед ней на одно колено.

— Любаня!!! — и как только она видит это, слезы брызгают из ее глаз, она бросается к нему, и, если бы он не протянул к ней руки, бросилась бы к нему на шею: он-то совсем не изменился, только красивее стал! А как разодет! Она на миг запнулась, но он уже ловил ее руки, смотрел снизу вверх ласково, как тогда, давно, и... (ей-богу!) плакал. Две слезы скатились у него по щекам в усы, крупные, как ягоды, а она подскочила вплотную, отдала ему руки, выдохнула:

— Михаил! Что ж ты так долго!.. — и разрыдалась.

Из толпы, запрудившей площадь, те, кто мог увидеть, замерли, кто благоговейно, кто недоуменно.

Юли была рядом, она видела. И, может, только она все это поняла и оценила. «А, Кориат! Может хоть теперь до тебя дойдет, может теперь меня поймешь, коль вспомнишь!» И вздернув уздечку и вскинув руку, закричала звонко, голосом герольда: