Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Ну! Не узнаешь, поди? Встречай!

Красавец протягивает к нему руки, смотрит с ласковой, но напряженно выжидающей улыбкой:

— Митя, не помнишь отца?

Дед пересаживает его к отцу на коня, тот бережно и робко обнимает, заглядывает в глаза, и в его глазах Митя с удивлением замечает слезы.

— Помню... — неловко врет он, и отец быстро отворачивается и прижимает его к груди. Мите неудобно, на щеку давит ребрами зерцало, но он терпит, ждет.

— А вот... — отец наконец отпускает его и поворачивает к третьему, черному, — это отец Ипат.

— Здравствуй, сыне. — Монах смотрит на Митю в упор синими глубокими глазами испытующе, без улыбки.

— Он тут поживет,- поясняет отец, — уму-разуму тебя поучит. Полюби его. Митя смотрит на монаха внимательней, их взгляды встречаются, и монах отводит глаза, рокочет:

— Ты грамоте-то знаешь?

— Нет еще...

— Негоже грамоте не знать, а князю наипаче. Вот выучимся...

— Выучимся, выучимся! — улыбается Кориат. — А сейчас веди, сын, показывай, где ты живешь, как?

Дружина слетает с коней, и начинается встреча.

Церковь наличествует всюду, где проповедуется и исповедуется слово Божье...

Мартин Лютер

Первый разговор с отцом Ипатом на религиозную тему был таков.

— Отче, а что Бог? Это человек такой?

— Ну, наверное, не совсем человек, раз он Бог. Но должен быть похож, коли творил человека по образу и подобию своему.

— Чем же он, интересно, от нас отличается?

— Умом, наверное, прежде всего. Могуществом. Ведь он все может.

— Да, конечно... Но я не про то. А вот если посмотреть на него со стороны?

— Не знаю, — смеется монах, — может, размерами...

— А где он там, интересно, живет?

— Я так разумею, Митя, что он возле солнышка где-то, или прямо на солнышке. Ведь оттуда и тепло, и свет... Жизнь оттуда.

— А может, солнышко — это окошко, через которое Бог на нас смотрит? Монах молчит, думает, трясет головой, смеется:

— Ишь ты, как повернул! Ну что ж, может и так. Того нам знать не дано.

— А вот интересно: ОН — добрый?

— С добрыми — добрый, с недобрыми... Он, Мить, справедливый.

— А когда добрый умирает?

— Значит, пора ему. Вдруг он еще где понадобился. Мы ведь не знаем, не можем понимать Божьих замыслов. Стало быть и судить не можем.

— Отче, а вот ОН — всемогущий, всеведущий, всевидящий...

— Ну.

— Ведь Он все-все видит?!

— Конечно.

— И нас сейчас видит...

— Ну ясно — видит!

— И спрячься я в лесу под кустом или дома под одеялом, все равно ведь Он меня видит.

— Конечно! А что?

— Да я вот все думаю: зачем тогда люди в церковь ходят?

Монах смотрит ошарашенно:

— А как же без церкви?!

— Да так. Я вот сейчас возьму и помолюсь. Вот тут вот, в светелке у тебя. Разве ОН не услышит?

— Услышит, конечно!

— Ну и все! — Митя улыбается, довольный доказательством.

— Ну, брат! Из тебя еретик — почище меня! — Монах хохочет во все горло. — Я молодой был, тоже похожие вопросы одному святому отцу задавал. Ох и порол он меня! Ты смотри, отцу Михаилу это не ляпни. И тебе, и мне на орехи достанется!

— А что? Что тут такого?! Разве я не прав?

— Не прав... — монах качает головой, перестает смеяться, — еще как не прав!

— Почему?

— В церкви человек от дурных мыслей очищается, от суеты уходит, к общению с Богом душу свою приготавливает. Видел, как там красиво? Какие иконы, оклады, какие одежды у священников! Вся эта красота — Богу! И ОН видит: все самое дорогое, самое ценное, самое красивое человек отдает ЕМУ! Ну а потом, не будь церкви, не будет и церковников. А ведь они все время Богу молятся. Не за себя только, а за всех нас, грешных, заступничества у Бога просят. Ты вот тут помолился, да и пошел опять грешить, а они — нет, они за тебя молятся...

— Да ну... Что ли я молюсь мало? Не знаю... — Митя очень по-взрослому в сомнении чешет щеку, — если только молиться — с голоду помрешь...

— Помрешь! — опять хохочет монах. — Ах ты, мыслитель! Ты поменьше об этом думай, а главное — с церковниками не лезь обсуждать. Захочешь порассуждать, рассуждай со мной. А то нарвешься на крупные неприятности. Понял?!

— Понял... — но в глазах мальчика монах видит искорки непокорства.

Монах читает монотонно, неразборчиво, тихо и все тише и тише, голова его, большая, круглая, с обширной лысиной на макушке, клонится к книге, явно собираясь на нее опереться.

Митя с интересом следит, пытаясь угадать, как получится.

Могло так: лысина крутнется над пышными страницами, щека уляжется на витиеватые строчки, голос умолкнет, и раздастся могучее ровное дыхание. Тогда можно тихо убраться на час-полтора и заниматься своими делами, но недалеко, чтобы монах, проснувшись, мог сразу найти и позвать, и потихоньку, чтобы никто не заметил, не заинтересовался и не разболтал. После такого перерыва они будут усердно изучать Псалтырь и разойдутся недовольные друг другом: монах за то, что дал заснуть, не разбудил, подвел, а мальчик за то, что занимались только скучной Псалтырью.

Но могло и по-другому: монах, стукнувшись крепко головой о книгу или деревянную подставку, осматривался страдальчески, зевал, рискуя вывихнуть челюсть, и вставал. Потом, встряхнувшись по-собачьи, шел в сени и приносил заветные: книгу и сшитые в стопу листы харатьи, молча совал их мальчику, запирал дверь на засов, чтобы кто — Боже упаси — не вперся случайно, и валился на лавку. Вот тогда и начиналось для Мига то, интереснее, чего нельзя было придумать...

Монах прижился в Бобровке легко, как тут и был. Его полюбили. Все и сразу. Даже священник православной церкви отец Михаил.

Здоровенный, мордастый, веселый, говорливый — речи монаха были занозисты, остры, умны, но как-то ни для кого не обидны. Речами своими он постоянно проповедовал величие Господа нашего, но как-то легко, нескучно. Постоянно совал свой бесформенный нос во все дела, но как-то неназойливо, а будто бы даже и с пользой.

И отец Михаил, не могший ни понять, ни разузнать — кто он, каким образом служит святой вере и вообще Господу ли служит или дьяволу, — принял монаха снисходительно и никаких утеснений не чинил, хотя строгий был старик и легкомыслия никакого, особенно в речах о Боге, не терпел.

Чем он покорил деда, Митя догадался из разговоров того с отцом. Выходило, что монах его чуть ли не от смерти спас в походе. И то сказать: видом монах напоминал скорее удалого разбойника, а кинжалом и рогатиной ворочал как леший. Ко всему прочему: это был человек Кориата. Кориат разбирался в людях и терпеть не мог возле себя постных морд.

Монах был для него прямо знаменем: неунывающий и неугомонный, способный выпить неимоверное количество браги и держаться на ногах (и еще проповедовать!), когда все уже либо валяются под столом, либо не могут по крайне мере из-за этого стола подняться; знающий огромное количество интереснейших историй, не анекдотов, а настоящих, правдивых; знающий, кроме польского и немецкого языков, еще и латынь (откуда?!). И это знамя Кориат отдал сыну, не без сожаления, но с удовольствием, с одним желанием: сделать его таким, чтобы — ух! — чтобы достоин был имени Гедиминовича, чтобы заткнул за пояс, если сам потянет, всех!