Василий Криптонов - Потерявшие судьбу

«Кто же ты?» — слова эти остались невысказанными, но гремели в тишине, в его взгляде, в его улыбке.

— Я не умею сиять, — прошептала Арека.

Мальчик поднес к губам свирель и легонько подул, будто пробуя звук. Ареке вдруг захотелось сбежать. Рядом с этим хромым музыкантом она отчего-то чувствовала себя горстью праха, а не человеком.

— Есть тот, для которого твой тихий свет загорится, как тысяча солнц. Но это не тот, которого ждешь. Тот выбрал гореть, разогнав темноту, как я, как она, как другие. Но только не ты, но только не тот, что однажды придет и поднимет тебя из развалин.

Когда мальчик закончил говорить, будто две звездочки погасли у него в глазах. Наваждение рассеялось, и Арека нашла силы улыбнуться.

— Да кому я нужна?

— Мне, — просто ответил Мальчик. — Ему. И тысячам тех, что будут славить твое имя вечность.

И, предупреждая расспросы, он заиграл совсем другую мелодию, теперь не для молчаливых слушателей, но только для нее. Все слилось в этой мелодии: и беззаботное детство, и глупая влюбленность, которую Эрлот раздул в иссушающую душу страсть, и нелепая надменность, и непреклонная служанка Акра, и тот вечер, когда она, стоя на вершине башни, смотрела вниз, и ревущий в ушах ветер, и удар — сильный, но отчего-то не смертельный. Как наяву услышала Арека крик, в котором Атсама спрятала за яростью страх: «Тебе-то чего не хватает?»

А мелодия понеслась дальше. Сквозь странную, неправильную дружбу и вплоть до сегодняшнего прозрения. Арека закрыла лицо руками, но не сумела сдержать слез.

Отголоски мелодии все таяли в звенящем тишиной ночном воздухе, когда Арека ощутила легкое прикосновение к плечу.

— Хорошие слезы, — прошептал Мальчик. — Однажды они потушат пожары и омоют раны. Плачь чаще. Об одном лишь прошу.

Арека, вытерев глаза рукавом платья, посмотрела на мальчика.

— Не плачь, когда меня не станет.

Люди в трущобах шарахались от одиноко бредущей фигуры в белом плаще. Затыкали рты и носы, старались обойти по широкой дуге. Ведь всем известно, что в белое облачаются больные скорбной болезнью.

Двигаясь явно незнакомыми закоулками, фигура то и дело останавливалась, вертела головой, невидимой под белым капюшоном. Пыталась обратиться за помощью, но никто не спешил помогать прискорбнику. Зато удалось наслушаться обрывков разговоров.

Люди в трущобах болтали без умолку. Некоторые, из тех, что старались вести честную жизнь, несмотря на пожирающую душу бедность, радостно смеялись и прославляли князя Торатиса, в одну ночь истребившего опостылевшую власть Алой Реки.

«Они ведь и ко мне приходили, — слышалось из окна покосившейся хибары. — Да-да, представь, сам Преосвященство. Детей выкупить хотел. Я уж его послал повежливей, а он пригрозил, что скоро милостыню просить пойду. Сучий сын. И правда ведь, начальник давай придираться сразу, да покрикивать, того гляди уволит. Это что! Вот парень один живет, по девятой улице, так его три дня колотили, пока бумагу на сына не написал. И все, и до свидания».

Но были и другие. Те, что жили грабежами и кражами, убийцы и насильники, отвернувшиеся от Солнца, вполголоса обсуждали новый приказ, с утра разнесенный глашатаями. Отныне запрещена вера в Алую Реку. Отныне каждый, разрезавший ладонь над чашей, подлежит убийству на месте, без суда. Этих было мало, и говорили они тихо, но слова их звучали более веско.

«Князь себе могилу вырыл, это точно. Река такого не прощает. Он ведь сам от Солнца отошел, назад нет пути. Подождем, пока приберет его, а там девчонка на трон сядет — поглядим. С девчонкой-то проще».

Слыша такие слова, человек в белом плаще улыбался. Но даже эти суровые люди, завидев его, плевались и переходили на другую сторону.

Наконец, поиски увенчались успехом. Вот дом, подходящий под описания. Пустой, заколоченный, и запросто можно поверить, что в окнах его ночью пляшут привидения.

Фигура приблизилась ко входу, толкнула повисшую на одной петле дверь. Засов выворочен с мясом, но внизу кто-то есть. Теплится огонек в конце лестницы в подвал. Нога в кожаном ботинке опустилась на ступеньку.

— Бесстрашные какие! — доносилось снизу сквозь непрестанный грохот расшвыриваемых вещей, бряканье осколков. — Думали, конец Мирунге? Пляшете, да празднуете? Сыночка в тюрьму упрятали и решили, что выпутались? Нет, милые, паутинка-то моя посложнее будет. Все в ней сдохнете!

Человек в белом плаще спустился в разгромленную каморку. Порушены полки, перевернутый стол с одной отломанной ножкой валяется посередине, пол завален растоптанными сухими растениями, побиты все склянки и в воздухе стоит удушающий, немыслимый запах, от которого заслезились глаза. Неосторожно вдохнув, человек закашлялся.

Мирунга метнула на гостя раздраженный взгляд.

— Чего скрипишь? Стул возьми там, да садись. Сколько вас, красавцев, осталось? Мечи-то есть?

Оглядевшись, человек нашел в углу стул и, прислонив его к стене, чтобы не упал, уселся.

— Не боишься меня, старая? — глухо спросил он.

Мирунга расхохоталась.

— Тебя? Боюсь? Совсем от горя ополоумел, что ли? В белое рядишься, тени своей шарахаешься, а над старухой, ишь, крылья распустить решил? Да захочу — угроблю тебя, дурака такого, пальцем не пошевелив.

Человек отбросил капюшон, явив старухе юное лицо, не тронутое скорбной болезнью.

— Кроме меня — еще пятнадцать осталось, — сказал он. — Что делать-то? Все на тебя только и молятся, но я один прийти решил.

— Смелый, да? — рассеяно сказала старуха, разгребая мусор в другом углу. — Погоди, у меня где-то здесь леденец был, слабящий — награда тебе.

— Перестань потешаться!

— Перестань мне приказы отдавать! — огрызнулась Мирунга. — Просить пришел — так проси, нечего храбреца строить. Храбро надо было дураков этих княжеских убивать ночью, а теперь поздно уж морду грозную строить. Иди вон, князюшке покайся, — авось, простит.

— Ладно, — поморщился человек. — Чего делать-то? Мы думаем, девку надо похитить.

— Правильно думаете. Только не похитить, а убить. Вслед за ней и князюшка в могилку-то сойдет. А того, кто взамест него сядет, того мы уж обласкаем, да убедим. Да же?

Человек покивал. Что ж, если Мирунга говорит убить — значит, убить. Даже проще похищения.

— Пятнадцать, говоришь? Недурно. Всем говори, пусть готовятся. Выйдем в ночь Алой Бури, скоро уже. Никто не посмеет нос высунуть, я слух пущу, даже стражей во дворце не будет.

— А разве можно, в бурю-то? — поежился человек.

— Мне все можно. — Мирунга с кряхтением потянула за кольцо в полу и открыла маленький люк. — Собери там еще барахла всякого побольше. Таких, кто за кусок хлеба зарежет, имени не спросит. Скажи, дворец грабить будем. Уразумел?