Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

На этот раз, поговорив с березами, она изменила заведенный порядок, казавшийся Ю. незыблемым: и вернулась на скамейку, где он сидел. Прежде, когда она проходила, он несколько привстал и поздоровался, и думал, что на этом все закончится, но.

– Вас, кажется, Ю.? – спросила она.

– Да, – ответил Ю.

– Что же вы?

– А вы?

– Это неприлично, молодой человек.

– Я знаю, – с сожалением сказал Ю., – просто мне трудно ответить на ваш вопрос.

– Я, Ю., в свое время, как же это… я…

– Я – это, в общем-то, никакое не "я", а "мы", – вдруг ответил Ю., начав прислушиваться к себе. "Извините," – добавил он, и оставил старушку на скамейке.

Закрыв за собой входную дверь, выдохнул. Огляделся. Лэптоп. Ю. тут же отпил из початой бутылки; осторожно снял обувь, прокрался в комнату, будто пытаясь не разбудить до поры дремлющего зверя. Качнувшись, чуть не задел стопку книг. Замер. Осторожно выдохнул. Добрался до окна, открыл его, уселся на пол. И запил.

Над головой его, казалось, плотное кольцо густого дыма: он курил одну за одной и пил так же: стакан за стаканом. Задавать вопросов себе он не мог, вернее, они сами собой задавались где-то внутри него, там же находились верные без всякого сомнения ответы, которые он не мог принять. Или не решался. Чтобы отогнать наваждение, Ю. пытался вспомнить что-нибудь из прошлой жизни: начинал сам себе давать команды и вышагивать строевым – нога прямая, носок ровно пятнадцать сантиметров от пола: "Тянем носок! Тянем, сукины дети!" – сам себе командовал он. Корпус вперед на полкорпуса!

В конце концов, устав маршировать, Ю. полез на антресоли за проигрывателем пластинок и за самими пластинками. Рухнув со стула, Ю. и не заметил как рассек себе лоб: кровь выступила и закапала на пол. Упрямо повторил попытку и все-таки достал. Не совсем понимая солоноватый вкус во рту, Ю. установил на полу проигрыватель, заботливо достал пластинку из обертки – поставил. Игла опустилась. Перебрав столетия, Ю. решил остановиться на восемнадцатом. "Красиво!" – подумал он. – Как она", – и тут же расплакался.

Выдохни, Ю.

И он выдыхал: стихи, когда-то запавшие в память, свои стихи, от которых Ю. начинал рыдать еще сильнее, отрывки из громоздящихся перед ним книг: и все было опять же о ней, каждая фраза, каждое слово, каждая пауза – все было заполнено ей, и Ю. все больше понимал, смирялся: то, что внутри – совсем не увлечение, как бы он не старался убедить себя в этом. Вожди горделиво смотрели со стен: Ю. пристал к едва различимым колонкам строчек, почти стершихся от света и времени. Он почти ничего не мог различить, но пытался читать и шевелил губами: и если мне больше не встать с моего скорбного одра, если не произнести больше ни звука, если лицо мое станет маской смерти, то пусть будет светла она, потому что узнал и принял то, что сделало меня человеком. И если суждено мне будет по ту сторону скитаться по равнинным пустошам и по взгорьям, и взбираться на крутые вершины, и спускаться в долы – буду я светел и буду я светом. С переносицы Ю. капнуло на паркет. Да будет так. Он едва дотянулся до переключателя и, обрушив колонну из книг, обрушился сам.

Он лежал в темноте в своей гробовой постели и ворочался. Надежды напиться так, чтобы не думать о ней не оправдались. Он ворочался и видел ее: налево – болтает ножками со своего маяка, направо – того пуще – входит в комнату и садится рядом. Улыбается. Так и уснул, чувствуя ее руку на своем плече.

Не проспав до утра, Ю. уставился на мерцающий в темноте лэптоп. Теперь он отчаянно хотел ответить, но не мог встать. Тело его агонизировало от выпитого: клетки высыхали, кровь сгущалась, превращаясь в желе. Ему хотелось пить, но добраться до крана он не мог. Мотал головой от бессилия и выдавливал из себя ее имя, повторяя как единственно верную молитву. С рассветом все же сполз с кровати, встал и добрался до кухни: напился вдоволь, долго держал голову под струей холодной воды. После прошел в комнату, взглянул в окно: старушка отбивала тросточкой время.

– Прости, что долго не отвечал, – руки дрожали.

– Ю., где ты был, Ю.? Я думала, ты умер.

– Я и умер. Но, как видишь, снова с тобой. Я должен признаться, я должен при

– Тебя несколько дней не было. Ты оставил меня!

– Ни на секунду.

Я – это мы, Ю. Я – это мы.

Я не знала куда себя деть, пока тебя не было. Без конца ходила по комнате, что-то делала – не помню, кажется, я больше машинально. Долго смотрела в ночное небо, но оно было темным без единого проблеска луны. Как же темно было без тебя Ю.! Вышла на улицу, побрела по трамвайным путям, уснувший город мигал светофорами. Я тогда вспомнила. Однажды, в далеком детстве, таком далеком, что и сказка вовсе: я опоздала на электричку, и не нашла ничего лучше в зимний завьюженный вечер пойти домой пешком. Так и пошла по железной дороге вслед за ушедшей от меня электричкой. Я тогда выдумала историю. Шла и выдумывала, пытаясь забыть о холоде. История была про кутающуюся в палантин уже немолодую дамочку, ждущую поезд. Вернее не поезд. Она сидела на перроне у самого бетонного обрыва, за которым гудящие от натуги рельсы и если прижаться ухом, то можно услышать, как далеко-далеко, за мельтешащими в заиндевелом окне березами, за нависшими над заснеженными полями свинцовыми тучами чайная ложка стучит о край стакана. Ладони осторожно обнимают стакан, губы слегка вытягиваются – сссс! – горячо! У дамочки горы чемоданов, тюков и сумок. У нее шубы, котелки, ночные столики драгоценной отделки, чехлы для мебели, резные шкатулки и книжки в узорчатых бархатных обложках, треноги неизвестного назначения, морские раковины, шшшшали, сотканные настолько мастерски, что кажется, будто это вспенившиеся волны. Дамочка, выдумывала я, то и дело вскакивает и ловит то шаль, которую, как вор, подхватил ветер; то поднимает свалившийся на бок торшер, то прислушивается к раковинам: не украдено ли море? Не украдено. И так она сидит на перроне целыми днями, и поезда проносятся мимо нее, чайные ложки звякают о стаканы. И все потому, что у нее не хватает сил погрузить свою забарахленную жизнь в вагон, а вокруг снуют люди – важные, хитрые, торопливые, в шляпах и без, в галстуках и капроновых чулках, с поднятыми воротниками и грудь-нараспашку, с билетами и потерявшие билет, ожидающие и провожающие, успевшие и опоздавшие – и нет ни одного, кто бы заметил ее и помог. Нет, все-таки один был. Подошел, поклонился как прошловековый поэт, растрепанный, в заношенном лапсердаке, подкрался по-кошачьи, навынос, щеголяя белоснежными манжетами. Кот мурлычет: "Вы, дама, вы – очень красивая. У нас от вас сердцебиение и хочется делать что-нибудь доброе". Облизнул женские губы и, закурив трубку, улегся рядом. Мурк. Дамочка покраснела и расплакалась. Закрыла лицо руками, сквозь тонкие пальцы подглядела за котом: мурчит, бонвиан, продевает тонкую струйку дыма в кольца, словно нитку в игольчатое ушко. Фокусник. Дама встала, поправила строгую юбку, и, желая влепить пощечину, наклонилась и поцеловала. Зарылась в сумочку: щипчики, ножнички, зеркальце – где же это? – вот – достала баночку сливок и протянула фокуснику. "Это вам," – осторожная улыбка на лице. Порхнула ресницами и взлетела на подножку отбывающего поезда. Кот, церемонно постукивая чайной ложечкой, собрался подкрасить густой чайный дух сливками, но вовремя опомнился и слизал всю банку не разбавляя. Повел ухом: слышно за перестуком колес, как в женской груди оттаивает. Муркнул от удовольствия и был таков. Наверно, у него очень много добрых дел. У котов всегда много дел. Я пришла домой и, едва раздевшись, тут же принялась рисовать выдуманную дамочку и кота в лапсердаке. Замерзшие пальцы не слушались, под рукой были только чернила и железное перо – скрипучее и непослушное. Прежде появились кляксы. Но после из клякс стали проглядывать печальные глаза дамочки, и ветер, ворующий шаль, и гудение рельс; из свинцовых туч и звенящих стаканов образовался силуэт, поклонился, будто приглашая на первый танец и, взяв за руку, понес меня по своим укромным кошачьим местам: я плыла над покатыми крышами и пыхтящими печными трубами, над мерцающими рождественскими елями, над пустынными дорогами, уходящими в темноту, плыла мимо окон, в которых уже погасили свет. За одним из них была и я, крепко спавшая. Подоткнув одеяло, кот уселся у окна, разрисованного морозом, под самой луной, и принялся тихо постукивать спицами – вязал носки и что-то мурчал себе под нос. Наверно, опять какую-нибудь сказку выдумывал.