Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

Теперь я вовсе перед тобой обнажена. И мне стыдно за все мои шрамы и родинки, за синяк на бедре, за близорукий прищур в зашторенной комнате, за растормошенные волосы, которые мне хочется уложить рукой, но я не могу от стыда поднять руку, я знаю, знаю, что ты на меня смотришь, наверно, мне следует показать себя, как я гибка, какой я могу быть изящной, может, мне следует станцевать для тебя, раздвинуть колени, приглашая, и тут же прогнуться назад, после – вперед, встать медленно, покачивая бедрами, отводя плечи назад, выставляя грудь, мне хочется, чтобы ты ценил меня, хочется, чтобы знал, что я танцую для тебя и только потому, что хочешь этого ты, но, кажется, я веду себя как дура, потому что ты молчишь. Не молчи, Ю.! От твоего молчания я стыжусь еще больше!

– Я никогда не был завсегдатаем баров, где танцуют женщины. Никогда не видел ничего сексуального в том, как женщина нарочито пытается показать себя. В этом всегда чувствуется фальшь. Но нет ничего обворожительнее, чем видеть, как женщина готовится ко сну: как снимает с себя колготки (движениями привычными и обыденными и – только заметит, что ты смотришь на нее – тут же смутится неловкости своего положения), как освобождается от бюстгальтера, вытаскивая его через рукав футболки, а потом снимает саму футболку. Вот она – растрепанная – взмахивает руками, надевая на себя сорочку, и поправляет волосы. Смотрит на тебя, пытаясь понять, что ты думаешь о ней, потому что знает: ты думаешь о ней, иначе не смотрел бы на нее, такую обычную, как на чудо.

– Почему ты всегда говоришь то, что я надеюсь услышать?

– Потому что я это ты, Ю.

– Я это ты. Нам всегда было невыносимо одиноко друг без друга.

Буквы на мониторе будто залило водой. Еще одно непрочитанное сообщение – рисунок: пойманная в силки времени танцовщица, левая ножка согнута в колене, носок стремится сползти по линии правой, плечи отведены назад, тонкие руки парят чуть выше талии, кисти рук слегка подняты, мизинцы отведены, абрис лица не выдает сходства, но это она. "Она!" – откровенно плачет Ю. На волнах слез танцовщица оживает. Она плывет, не трогаясь с места, танцует, не шевелясь. Ю. отвернулся, не выдержав, после встал и убежал в ванную. Кажется, его не было вечность, но через минуту он вернулся в подсвеченную монитором комнату и включил свет: глаза его были красны, волосы мокры, на изможденном лице сверкали капли ледяной воды, с волос стекали по шее, забирались за воротник и устремлялись вниз по позвоночнику.

Ю. подошел к своему отражению в окне, смерил взглядом, пригладил волосы и отвернулся. Взгляд уперся в стену и застыл: ему показалось невероятным, что лица, оставившие свои жизни по ту сторону печатного оттиска, были ему теперь знакомы. Он пригляделся – и правда: вот дамочка на перроне, окруженная чемоданами (внизу под фото из набора полустершихся знаков следовало, что железнодорожное сообщение между пунктами А** и C** временно прерывается: идут восстановительные работы после схода состава, есть погибшие дети и женщины), вот старый учитель гладит по плечу ученицу (арестован по подозрению гр-н А.Ч. 1971-го года рождения, восемь лет проработавший в художественной школе города K** учителем, возбуждено, родители не подозревали), вот задумавшаяся девушка в кафе, осторожно пробующая десерт (крупными буквами: "НЕ НАЛЕГАЙТЕ НА ДЕСЕРТ!" и ниже мелким курсивом: "ученые назвали сладкое причиной рака"), львы северных берегов смотрели на него холодно и безучастно: ну и выдумщик же ты, Ю.! Еще никто не влюблялся в собственный фейк!

Ю. не верил, отказывался верить в очевидное: все это время он переписывался сам с собой, выдумывал истории и рассказывал себе же, сам же в них верил и чуть не отдал концы от чувства. "Но ведь чувство самое настоящее!" – не сдавался Ю. и оглядывался по сторонам. У дальней ножки письменного стола клок бумаги: Ю. опустился на четвереньки – подобрать. Подобрал да так и остался с рисунком на полу. Кот чернее ночи за окном вязал шерстяной носок, в правый нижний угол рисунка вторглась женская ножка. Размер тридцать шесть с половиной. Силуэт колокольни в окне. Голубоватый свет льется с рисунка, кот мурлычет что-то, кажется, сказку. Спицы постукивают в такт скрытому механизму настенных часов. Ю. прислушался: действительно тикают. Поднялся на ноги, бережно разгладил рисунок и приладил к стене между прочих. Забрался на постель с ногами и вдруг тихо завыл. Завыл как животное, самым нутром своим почувствовав бескрайнее, не знающее человеческого тепла одиночество. Принять очевидное невозможно. Морок рассеялся и обнажил пустоту. Слов теперь не было никаких. Ни единого. И не было того, кто мог произнести, кто мог бы снова наполнить существованием, кто положил бы начало. Были книги, но Ю. уже их не видел и даже не знал об их существовании. Само слово их исчезло из Ю. Так же, как исчезли стены, бумажный абажур под потолком, выцветшие газеты, прореха окна, усыпанная по краям осенними листьями на одернутых шторах. Экран лэптопа все так же выливал в комнату голубоватый свет, но теперь ни лэптопа, ни самого света больше не существовало. Ю. не знал: существует ли он сам? Губы его шевелились, будто силились что-то сказать, что-то сотворить, сотворить новое, пока еще основанное на одной воле, на отчаянной воле к жизни. В следующий миг после кратковечного не-существования Ю. удивил сам себя: гортань его напряглась, вены на шее и лбу готовы были лопнуть: простое односложное "мы" мучительно вытянулось из него протяжным и каким-то утробным мычанием, ничего общего не имеющим с человеческой речью, за исключением единственного факта: Ю. – человек.

– Мы, – выпустил из себя Ю, пытаясь вдуматься в образование этого нехитрого слова, расчленить его, чтобы понять. Но слово было монолитным, без единой трещинки и не делилось на составные, но все же позволило ему образовать в голове слова новые, обозначающие связки, голосовой аппарат, носовые согласные, губы, парность по мягкости-твердости, глухости-звонкости, появился вдох и выдох, внутренний монолог, солилоквий, подразумевание, communicare, сообщать, связывать, дыхание, наконец, жизнь. В начале было Слово. Что Ю. непреднамеренно подтвердил, создав заново не только себя, но и все вокруг. Книги вновь обрелись, но само это определенно многозначное – "книга" – теперь было с новым вкусом, ничего, кажется, не имевшего с прошлым, теперь забытым и чувствовшимся случайным обрывком смутных воспоминаний или вымыслом, имевшим, впрочем, ровно такое же значение, как ответ на вопрос: что было до появления жизни? "Ничего не было", – твердит разум, но душа противится этой пошлости. И Ю. шагнул в сторону души. Неуверенно, почти не чувствуя ног, еще нуждаясь в опоре, которой послужил выступ кровати, не раз названной гробом и не раз почти оправдавшей столь мрачную глухопостукивающую метафору. Ю. медленно вышагивал по комнате, будто заполнял ее новыми маршрутами, тропами, новыми словами, заново учился смыслам и был заворожен этой новизной, как дитя, впервые отправившееся в далекое путешествие по тихому летнему двору в детской коляске.