Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

И все-таки она лукавила, потому что греки вообще всему виной, если можно назвать виной наше с ней знакомство. Как-то сразу, опустив приветствия, мы не на шутку сцепились в споре (ей богу! Думал, она меня исцарапает, не то чтобы сумасшедшая, но та еще штучка): о мужчине и женщине, искусстве, тут же Годар, тут же диалектика, я – сексист, Ницше плакал и пи́сал в ботинки, Бинош, "о, боги!", "какой ты зануда!", "манипулятор!", "и не думай о себе много", в общем, по неизбежности мы пришли к началу, то есть и к грекам тоже, но к началу нашему.

То есть я хотел показать, что все это искусство, эти науки, опять же вера, в общем все, что мы называем своей культурой и чем гордимся, выпячивая нравственные ценности, вышло из такого дерьма, что становится не по себе, понимаете ли? Ну как же: вспомните хоть дом Пелопса, в какую царскую рожу ни плюнь – все трагедия. Сначала Тантал, шутки ради, пытается угостить богов своим сыном, потом несъеденный сын обманывает тех же богов, за что его и его род проклинают и греки выдумывают ate – тягу, знаете ли, выкинуть что-нибудь такое эдакое, мол, мы не виноваты, – это ate; и вот уже брат совращает жену брата и крадет золотое руно, второй – опять же ate – закатывает пир и угощает брата его же детьми. Затем сын Агамемнон убивает не ту лань и вот уже он, собравшийся в Трою, отдает свою дочь Ифигению в жертву, чтобы вернуть домой взбалмошную жену брата. Чем думал этот древний воинственный мужик непонятно. В конце концов его затюкала до смерти собственная жена (в самом буквальном смысле – топором), которая съякшалась с недоеденным на том самом пиру родственником, которого, в свою очередь, мстя за отца, убивает тоже родственник – Орест, не забыв при этом убить собственную маму, которая затюкала папу – "постой, дитя, грудь эту пощади, ведь эта грудь поила молоком" – ну, не суки ли эти бабы, а?

На этом месте она расхохоталась, запрокинув голову, "дурак", сказала она, "но милый", и мы в разных постелях, в разных концах большого и дождливого города шлем друг другу смайлики, "мимими", желаем друг другу спокойной ночи и цветных снов, в общем, греки, да. Мифы, вакханки, убийства и тираны, философы, расставляющие все по своим местам, конечно же, – трагедия, одним словом, порожденная безумием, породившая нас.

Вы же понимаете, чем все закончится, да? Не можете не понимать. Вот и я не понимаю. Нет ничего святого. Именно так. Это важно. И тут тоже, знаете ли казус: раз святого нет (а святое это что? – это же опора, это же фонарь, знаете ли, я хочу сказать, что когда нет святого, нет ничего вообще, кроме нас эдаких котят в мешке, то ерунда получается!). И не понимай тут совершенного ничего: кажется, как только слезшая с пальмы обезьяна, стала поклоняться банану – тут-то и стала Человеком.

Но вот гадость-то какая! Моросит, здесь иногда моросит. Да вы подкладывайте! Ну же. Ну? Ну?! Нет, тут уж я совершенно настойчив: случаются вещи, когда совершенно как бы в растерянности, то есть я хотел сказать не имеешь понимания, но это все равно. Вот опять же ванна. Лежишь себе, значит, опять же тайком выпускаешь дым (как тут мириться? Революции так начинаются, людовики катятся в корзины из-под нижнего белья, в каждом доме такая есть), а она берет и заходит! Нет, щеколды нет, потому что я надеюсь на это.

Так вот. "Вы, – говорит, – давеча всю водку в магазине вылакали". – (это из фильма какого-то, на́верно, водку она не пьет, знать не могла) – и как была – в одежде (вы думаете – ну, как же! мокрая одежда! это знаете того… нет! то есть да, эротично, но не в джинсах же в ванну!). То есть я в некотором удивлении – курю, а тут – она и в джинсах (и полупрозрачная кофточка, такая с вырезом – умеет, умеет). Встает, лисица такая, и начинает форменным образом рассматривать мой пупок на манер его чистоты! Волосы ее опустились и края их в воде. В той же, понимаете, воде! Я вам скажу это, знаете ли! Не в том смысле, вот, извольте, мотив мужчины и женщины, борьба полов, как это – застреленные пьяницы, вздымающиеся платочки, черная речка опять же, абсент на Монмартре того же вкуса – тут тайна черт знает какая, а не женщина! Чистый, говорит, встала, вода стекает, идет, значит, так грациозно, стопы отряхнула и вышла. Потом зашла снова и сломала мне пощечиной последнюю сигарету. Ничего святого, я вам скажу! И ничего непонятно, да. Отнимите у Заратустры гору и он останется обычным пастухом. Вот.

Как говорят в этих ваших романах, удар был нанесен. Нет, не поймите меня, это сигарета? Жаль. Это курится? Да, в такую погоду не прикуришь и солнце, но это уже к индейским мифам, впрочем, черт с ними, да и верховая езда, должно быть, промежность, это же лошадь, впрочем, не будем о насилии. И не мог же человек, от непонимания своего придумать лучше, чем месть. То есть я стоял мокрый, так и не одевшись, нашел где-то ее бигудину и совершенно был этим растерян. Не то, чтобы что с ней делать – да, выкинь и делов, только окно открыть, морозить, однако, – зачем взял? Вот тот самый вопрос, в который упираются все купола. Какие-то святые бигуди, простите, но уж как-то само.

Сердце мое бунтовало, если вы понимаете, как у того с крыльями, их нынче много, даже музыканты какие-то, неплохая музыка, гитарки всякие, забавно, впрочем, я шел, нет – я ступал, требуя реванша и возвышения, ковер подо мной вздымался, словом, Мефистофель обыкновенный, уж не знаю сколько там в вершках. О! Я изготовился! Дверь ее всегда только прикрыта и, впрочем, видеть ее комнату можно почти всю. И ее. Да. Ее. Сидит себе, знаете, возле монитора, на коленях любимая кошка (кошки, тоже, бывал и не один случай, так вот, то есть я не кошках сейчас, разумеется, но потом) и ножку так, понимаете, под себя поджала и видно как она пальчиками играет, да не нога, ну, бросьте! Неужто вы! Это верх коварства – быть такой милой и пальчики опять же эти, словом, я ворвался! Глаза горят (специально прежде готовил, представьте, бывало в дни моей учебы одно такое упражнение по риторике: сидишь весь при совершенном параде (дрянь парад, если честно) и говоришь, да, просто говоришь и следишь за своим лицом, впрочем я бросил, кто бы знал, какой ерундой занимаются в наших университетах, ну, ладно римляне – они догримасничались, но мы же, мы же) словом – я (Мефистофель опять же) вдруг распахиваю дверь и … слышу звонкий смех! По-моему, кошка тоже смеялась. Ну, знаете ли, это уже сверх меры! Я, разумеется, не ханжа, но смеяться над забывчивостью! Забыл, что совершенно обнажен, что в порыве патетики сжимаю в вознесенной руке злосчастные бигуди, – да, не меч, но какова была фигура! Фигура, я вам говорю! Да не бигудей! Моя! А они смеются. Даже кошка.

И что вы думаете? Нет, не по поводу этого? Разве вы вообще? Молчите? Хорошая черта. И та, и другая. Нынче, говорят, это даже модно. Все молчат: ходят с раскрытыми ртами (так, что касаются затылками плеч), будто дождь собирают. Вам не кажется? Может, знают, вода скоро кончится и надо же как-то принимать ванну. Вы не справлялись? Впрочем, это тоже глупость.