Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

То есть, конечно, перемирие было заключено. Как и всегда. Перемирия всегда заключаются, не находите? Ведь это дает право считать воюющих полными идиотами. Правда, меня заставили одеться, я отправился в свою комнату, где выбрал худший свой костюм (лучший, как думает она). Единство противоположностей забавляет тогда, когда ты играешь с ручным магнитом, в остальном – головная любовь, то есть я хотел сказать боль, но сказал почему-то верно.

Так вот о молчащих. Нет никакой вселенской силы прекратить их нестерпимый ор. Кто им дал на это право? Обычное выражение, не находите? Однако, так.

Кто вообще раздает права и, собственно, по какому праву?! Я вот что хочу сказать, да нет же – говорю прямо! – я подобное положение вещей впредь и заметьте – "вещей" – все вокруг них и ради них и те же права, черт бы их побрал! А может быть они мне не надобны вовсе, то есть вещи? Да и права, черт бы с ними, с правами. Ведь заметьте, все носятся с этими, как их, чего-то требуют, ходят, ходят взад-вперед с транспарантами, требуют, мечутся, страдают, мокнут под дождем, витийствуют, выделывают па, но все это было, кажется, у Саши Соколова, не помню, не читал. Я хотел сказать что-то около "суета сует", но не отрастил бороды. Не люблю, и она не одобряет. Что это, говорит, будет форменное безобразие будет, да и неудобно же. И все-таки зря от шарфика отказываетесь. Из ангорки. То есть вру, конечно. Я уж и сам, честно признаться, давно путаюсь: где правда, где краски гуще, где моросит сильнее – как-то уже давно само по себе и обрастает все новыми химерами, от меня совершенно не зависящими. Память, знаете ли, штука такая… да, я, кажется, говорил уже об этом.

Так и не помню я в точности, вот хоть провалиться мне на этом самом месте (хотя куда уж проваливаться-то), был на мне клетчатый костюм или я вовсе был без костюма, люблю, знаете ли, и без. Но она настояла и билеты купила. Вот все сделает сама, а я потом. Помню зал ожидания, оставила меня одного, убежала, сверкая ножками, совершенно по-ребячьи, то есть никакими ножками никакие ребята не сверкают, убежала, ну, вы понимаете – да и бог с вами – и я один как перст среди ожидающих – вот этих вот с чемоданами, выпечкой и визжащими детьми. Чего они орут постоянно?! У меня случилась мигрень тут же и в груди будто что-то сдавило, ну, словно булыжник меж ребер положили, я, конечно, сразу на воздух и, разумеется, мы на время, то есть на целую вечность потерялись. Это ведь с какой стороны посмотреть. Я не догадался позвонить, а у нее как обычно зарядка и где-то в сумочке, где еще черт знает что и друидский лес. И мы посреди Вавилона растерявшиеся дети, таксисты орут, дети орут, мамаши орут, у меня мигрень, "вниманию ожидающих поезд", и она бегает, наверно, ругается, потому что мне плохо, а она чувствует. Все-таки я был в клетчатом, да, определенно, по крайней мере, я так помню.

Честно признаться, все эти переезды не для меня. В купе было ужасно душно и нас двоих было вполне достаточно. Она поранила пальчик на ножке и я дул на пальчик, и капли пота с моего лба падали на ее кожу. Я тогда было подумал, что это совершенно недопустимо, путешествовать в босоножках, но идет, чертовски идет. И помню я эти капли, и что недопустимо, и этот пальчик и вот что интересно: я помню это, а значит это самое важное. Какие, к черту, далекие мирозданья, когда вот оно – тут, с больным пальчиком? Ну уж нет, я нисколько не перегибаю! Каждому, черт побери, если он хоть сколько-нибудь человек, важнее именно это, а не какие-то там права и столкновения далеких галактик и прочее, если, конечно вы не Хокинг, впрочем, думаю, и ему тоже. И это прекрасно, не находите? Нет? Ну и черт с вами, чурбан вы эдакий! Словом, простите, наверно, это погода, то есть я, конечно, просто из вежливости. Моросит, однако.

И это главное. Мы ехали, и это главное. И ведь, представьте себе, совершенно не помню себя. Но досконально помню ее. И что читала ("Лолита"), и как страницы переворачивала (ноготки острые, в светло-алый выкрашенные), и на левом мизинчике заусенец (как упустила при ее щепетильности?); и лицо помню: сосредоточенное, нижнюю губу закусила (о! эти губы цвета леденца! я до сих пор чувствую вкус этого цвета!), волосы небрежно спадают на лицо и от этого она только еще прекрасней, впрочем, я могу о ней говорить целую вечность и, очевидно, утомлю вас, да и саму вечность, одним словом, я помню ее и это лучшее в моей памяти. Уверяю вас, там много интересного и даже удивительного, что говорить, со мной всякое случалось, к примеру, но не случалось ничего прекраснее ее. Это надо понимать. Здесь разница. Именно.

Вы, конечно, знаете, в мире много всякого: и та же история, и все эти обнаженные гвинервы, и пылающие каменщики, и первые паровозы, взрывающиеся котлы, погонщики умирают на канале, корабли, груженные шампанским, плывут по костям – тошнее истории не придумаешь (один пытался, но и у него не получилось), а другой и нет истории. Есть еще, правда, если позволите, моя (ну, разумеется, я – дитя человеческое и всеобщее прошлое, в частности, и мое частное), но все же моя история куда миролюбивее, хоть и обречена по известному определению, на тот же конец. Ну как же: и трубы вострубят, и блудница верхом, и древние стены падут, но все это чепуха несусветная, пока вагон мерно покачивает, а она листает страницы.

Вы, может быть, хотите сказать чепуха все это, может быть, и чепуха, да только всегда все надвое сказано и понять со всей очевидностью ни черта невозможно. Вот, вроде, живут же люди и всю жизнь что-то бормочут себе под нос и с таким видом, и чем старше, тем вид страшнее. Верите ли нет, очень боюсь постареть, очень, не могу себе представить, как я сижу с клюкой на скамейке и пытаюсь ослепнувшими глазами хоть что-то еще увидеть, а увижу ведь все равно только то, что помню. Страшно, не находите? Впрочем, иные, впав в маразм гораздо благоразумнее юных, молодых и ветреных. Да я, кстати, и ветреных-то последнее время не встречал. Кругом старость какая-то, пахнет ей, сильно пахнет. То есть не мне судить, да и вообще, если совсем уж как на духу, не терплю. Иной ворчит на весь свет и все ему не так, и люди не люди, и говорят сами не знают что и, как говорится, один в белом плаще, терпеть таких не могу, впрочем, она говорит, я именно таков. Ну ведь не таков же? Не таков? Да скажите же вы хоть слово! Ну, знаете ли! Пожалуй, вы правы.

И, бывает, придерусь к словам и спорю, спорю, а зачем спорю? Сам не знаю. Люблю, чтобы слова были точны, но ведь совершенно все позабыли, что такое слова и как их употреблять и так далее, и так далее. Помните, нАверно помните, как раньше люди писали письма неделями, получали и раздумывали столько же над ответом и писали, выверяя каждое слово, я, представьте, люблю копаться в письмах прошлого, вот это были письма, скажу я вам! Иногда и влюбишься в ту, что писала, как говорится, так искренне, так нежно, но сейчас понаставят смайлов и вот уже признание состряпано, именно состряпано и нет никакой гордости, что ли, за слова, которых, вроде, и нет вовсе. И нет никакой силы вовсе. Пустота одна смертная. А сила непременно должна быть, непременно. Не помню, не помню, но какой-то художник ли, музыкант ли, одним словом бездельник со вкусом – и в учебниках специальных, психиатрических этот случай описан, – этот, скажем, художник при виде замечательного образчика изобразительного искусства падал в обморок самым натуральным образом, значит, совершенно без памяти, то есть я хочу сказать, его настолько переполняло чувство прекрасного или назовите как хотите – восторга – что он не мог с собой совладать. Со мной, знаете ли, похожее, не выношу прекрасного, мне хочется плакать, рыдать, если угодно, и я плачу совершенно искренне над страницами книги или слушая музыку, не все, разумеется, в основном дрянь, но если попадется – и вот я уже совершенный ребенок, я хотел сказать об искренности, ни разу не видел, чтобы ребенок плакал от счастья, а ведь именно это и есть, наверно, счастье. Я потому и никогда в опере не бывал, честное слово, исключительно, чтобы не оконфузиться и не разрыдаться посреди залы. Она частенько меня пыталась вытащить, но я решительно отказывал, она обижалась. И знаете почему? Да откуда вам знать?! То есть, понимаете ли, я бесчувственный чурбан и даже стесняюсь ее, потому что ей как всегда надеть нечего и прочая женская дребедень, а я только не хотел, чтобы она увидела, уж пусть лучше чурбан, а то скажет плакса, думаю, пусть будет тайной, ведь должны же быть хоть какие-то тайны, правда? Иначе, да никак иначе, потому человек есть существо совершенно интимное, не находите? Вот вы все молчите, а, между тем, я чувствую, что согласны.