Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

Впрочем, полагаю, она догадывается об этом моем недуге, с позволения сказать, как давеча, в поезде, ведь специально же – ей богу! – специально начала читать вслух Набокова, "вот послушай, как замечательно" и голос, знаете, голос – у нее совершенно необыкновенный голос, нет, не оперный, я хочу сказать, что-то в нем или мне чудится, правда ли, людям любящим свойственно все возвеличивать в предмете своего обожания, но тут, должен сказать совершенно прямолинейно, здесь я нисколько, напротив, даже стараюсь, но голос совершенно небесный, или как сказал бы какой-нибудь дрянной поэтишко, как будто солнце выглядывает из-за облаков и своими лучами и так далее, тут, разумеется, у меня навернулись слезы, и слова прекрасны, и губы ее, и этот голос, словом, я сначала держался как мог, после отвернулся, чтобы она не видела, а потом и вовсе выбежал из купе и форменно разрыдался, и странно, помню, на меня смотрели, мужчина какой-то, не помню, да и неважно. Потом, разумеется, оправдывался за красноту глаз, мол, ветер, впрочем, она, нАверно знаю, догадалась и сделала это специально, она может, характер такой, что ли, как же зябко становится, уж и совсем, кажется, руки ледяные, у вас? Нет? Кажется, я тут совершенно простужусь, но и пусть, не в этом дело.

Люди, однако, странные существа, не находите? Понапридумывали клавесинов, глухие подслушивают ангелов, безбожники расписывают капеллы, все эти колумбарии прекрасного и многоумного с нечеловеческим трудом добытые из самых темных недр человеческой души, и, вместе с тем, с легкостью трепанируют друг другу черепа только ради купюр, ради бумажек, банально, конечно, и в этом весь ужас, понимаете, то есть будто и нет никаких клавесинов и ангелы никому не пели. Слышал я, может, знаете, про одного святого, который прежде был страшный разбойник и убийца, кровь детей на руках и все такое и ради тех же, скажем, бумажек, или это Достоевский опять наврал, не помню точно, не могу, честно говоря, но сама история какова! Я хочу сказать мне безумно стыдно перед этим святым – уж не знаю, был ли, но стыдно. За всех стыдно, хоть и терпеть людей не могу, да я вам говорил уже, но – вот ведь штука – убийца понял, а мы все такие разэтакие и так далее, тут я говорю "мы", хотя никаких "мы", разумеется, но как-то само, не могу выразиться яснее, да, пожалуй, и не стоит.

Я тогда очень боялся, что она снова начнет пытать меня, но нет: пересела ко мне, легла, положив голову мне на колени и почти сразу уснула, сказала только, что скоро, что не отдаст, что волны плещутся, воды темные и надо хересу, – почему хересу? – и уснула, а я боялся шелохнуться, знаете, когда вот так, то боишься потревожить или черт знает чего, но сидел, затаив дыхание, в груди тяжесть невыносимая и душно, но я сидел и, верите ли, так и сидел до самого утра и думал, думал, думал, вот эти темные воды и мы на берегу, и ни души, и ветер в волосах, вы скажете – ну это уже романтика какая-то, – нет, скажу я вам, никакой романтики, только бы не потревожить, и в груди, знаете, никогда такого не было. И к утру, разумеется, совершенно обессилел, а она, мол, дурак, чего не ложишься и пошла умываться.

Нет, все-таки шарф я вам не отдам, самому холодно. Вру, конечно, вы только скажите, прекрасный шарф, ангорка, то есть зачем купил? Сам не знаю, пьян был. Да я и тогда, только вышла она, уже подумал было, да тут и станция, я, конечно, быстренько, хоть и духота стояла и ноги как ватные, но взял-таки пару бутылок. Она, разумеется, косо смотрит, этак "и что это тут начинается", но я промолчал, откупорил, повернулся к окну, а уже столбы мельтешат, уставился, значит, сначала, потом подумал, а не черкануть ли мне пару строк, впрочем, я под этим делом никогда не писал, но тут что-то, в общем, достал блокнот, который всегда со мной и за все время – верите ли – ни одной строчкой наполнен не был, впрочем и сейчас, но это я уже забегаю. В общем, уселся как форменный писатель и, надо отдать должное, она поцеловала только в макушку и будто исчезла, умеет она, умеет. Так вот о пустоте. Прямо скажем, не очень-то я люблю писателей. И люди они, как правило, никудышные, но это уже частное, не так ли? Нет, я даже не о заносчивости, бывали, скажем, и совершенно незаметные, их как бы и нет вовсе, сидят у себя в каморке, зарывшись в книги и пишут, а что пишут, сами не знают, да так и кончаются. Как один сказочник писал, писал, да и помер на слове "фрукт", так и не закончив. Впрочем, здесь еще подумать, ведь еще смотря что иметь в виду под словом "конец", по мне так совершенно глупое слово. Вернее, непреемлемое, чего греха таить. Что там за ним, кто знает, у кого спросить? И спросить не у кого. Может, вы? Нет? Впрочем, молчите, так будет лучше.

И смотрю я на этот раскрытый блокнот, страницы чистые, ни одной пометки, ни хоть адреса в спешке – ничего совершенно и, знаете ли, не по себе как-то, выпил, посмотрел в окно – мельтешит, выпил снова, снова посмотрел, одно и то же и эти чертовы страницы. Так и хотел написать "одно и то же", но закрыл блокнот и тут уж совсем прикончил бутылку. К чему мне это все? Почему это сейчас вспоминаю – совершенно никчемное время, впрочем, было в нем, было важное, то есть за моей спиной, поджав ноги, да, определенно это время имело свою ценность. Впрочем, я так и не уснул. Время всегда имеет ценность, правда? Но это уже материи, о которых вечность, о ней и вспоминать совершенно не хочется. Я хотел сказать, что и не время это вовсе, а те же взгляды, поджатые ноги, та, которую чувствуешь спиной, опять же страницы, словом, и не время это вовсе, а как и сказать не умею. И не было бы всего этого, и времени бы не было, одна пустота, которую и представить возможности никакой. Правда, сейчас, вот сейчас, хоть и моросит, и холодно чертовски, и глаза уже устают от сумерек, а чувствуется, вроде она, то есть пустота я хотел сказать, впрочем, не знаю, никогда со мной подобного, впрочем, и тут я могу ошибаться.

И так много хочется рассказать, пожалуй, утомил, но есть во мне эта черта, прорвет – и не остановишь, говорю, говорю, хоть и молчалив по природе, однако, тоже иные говорят, говорят, я люблю иногда послушать, может, и услышу что, – о! – я много историй слышал от людей самых разных, кого только среди них не было: и философы, и бывшие заключенные, знаете, каторжане, именно, так себя и называют, впрочем, и среди них есть философы, доморощенные, разумеется, но, нАверно, опыт лучший учитель философии, а у них этого опыта, словом разные, разные были люди, разные истории; и я все слушал, слушал и будто сам проживал вместе с ними, память, знаете ли, цепкая штука. Она вот, к примеру, сама свои вещи положила мне в чемодан, ну, потому что, понимаете, женщины такие, понаберут с собой всякой всячины, так что никаких чемоданов не хватит, и забыла, разумеется. А я почему-то до сих пор помню каждую ее вещь, даже запах, верите ли, чувствую и сейчас и, не без греха, чего уж, представляю, разумеется, на ней, именно.