Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

Она шевелила губами, пытаясь повторить. Он следовал за ней. Стоя на четвереньках, они повторяли друг друга, губы едва шевелились, по бледным истощенным лицам текли багровые воды, падая, собирались под ними, в конце концов, соединив. Губы врали, но не верилось и самим: песнь выходила бранной, с кусочками плоти, скрежетом зубов и лязгом доспехов. Курзелов 15стон мечей двуострых, отягощенных жаждой крови. Постой. Постой же! Видишь? Ратники идут. Их тьмы и тьмы, что твой Бирнамский лес ветвями полон, так войско их полно мечей и стрел. 16Свое возьмут и пир устроят, быков, овец и коз на вертелы насадят. 17Изгадят берег. Она прервала его сумбур строгим молчанием, взглянула исподлобья, подобно ведьме, пророчащей по дымящейся требухе. Колдуньи славят бледную Гекату, и дочь шестиголовую, и жертвы, и любовь, и псов убитых. 18Она почесала переносицу, из брошенной книги достала иссохший ломкий трилистник и подала ему: то ли в знак триединства языческого, то ли христианского, то ли как зарегистрированную торговую марку, то ли. 19

Он обиделся. И не нашел ничего умнее, чем встать, отряхнуться и, вымыв руки до локтя ржавой прототочной водой, начать бить яичную скорлупу о сковороду. Выходило скверно. Весь пол в скверне. Но он бил и омлет-таки был подан. Его посетила здравая мысль, что это она во всем виновата, хотя он совершенно не знал в чем. Оверлукнулся. 20Посмотрел на нее, взобравшуюся на диван. Решительно подошел – еще весь в яичной скорлупе – и поцеловал. Прямо в губы. Никогда такого не делал. Читал, да: много родится от частых дождей и от рос плодотворных, 21то есть. Все так. И пир начнется с размозженья мозга. 22Но губы были вкусны. Она вытерла их и с достоинством придвинулась к столу. Он вдруг обнажился. Торчащий фаллос и две тарелки дымящегося. Что-то убитое и зажаренное. Она сочла вполне пикантным на вид. Жилистые его руки разложили приборы ничего не имеющие к столовым. Полагалось есть руками. Ах, оставьте, как в мелодраме, грубо и уныло. 23

Я мало сплю. Каждый раз в половине четвертого. 24Его лоб вспотел от горячего. Все лекарства, все средства. И вот она. Берет ручками и впивает зубки. И губы эти. Встал, чтобы не в молчании. Почти перевернул торчащим фаллосом тарелку. Прошел. Прокрутил. Еще раз. Еще. Что-то начинающее убивать. Хромированная Марлен. 25Да. Вполне. Запивать можно было только давленными птичьими ягодами, но ее это устраивало. Была голодна. И зла. Он подумал: "Голодное зло с вкусными губами". Они просто вкусны. Или зло всегда со вкусом женских губ? Это, кажется, из книжки. 26Он твердо решил, что так продолжаться не может. Ноготки на ее пальчиках ног поблескивали лаком. Не может. Решено.

И он сел. Сел в единственное кресло. Диван был занят ей. Мускулы его напряглись. И лук тугой в крутые плечи взяв, пустил стрелу и кольца поразил 27. И изумился сам себе. Где-то далеко – за туманом – на море штормило. Как и всегда, как и всегда. Она, несколько виновато поглядывая, облизываясь, пыталась ножкой вдавить пустопорожний мешок в прореху дивана 28. Он, конечно, заметил. Улыбнулся ножке. Ножка была красивее. Черт с ней, с бурей. В конце концов, куда-нибудь да вынесет обоих. А это главное.

Она сделала губки. Прошлепала в центр комнаты: ровно перед ним встала в позицию. Она танцевала, он смотрел в потолок. Потолок смотрел в него 29. Трещины прорастали илом. Увидел ее. Должно быть, очень больно стоять вот так на пальчиках и при этом не корчиться от боли. Рука его сначала потянулась к члену, но после он встал, надел платье, подошел к ней и цокнул. Она ударилась пятками. Взял на руки и отнес на диван. Долго выбирал из-под сов какую книжку ей дать, чтобы не замарала, но все уже были испачканы. Пришлось самому. "Крошечное несчастновеликое эго, как жилось тебе сегодня в этом диване…" 30Бросил. Ему хотелось ей угодить почему-то. Ей хотелось, чтобы он ее не доставал своими глупостями и платьями. Выхода не было. Дверь была снесена, виднелся туман и, кажется, солнце, что неочевидно. Для таких вылазок нужно обязательно браться за руки. И он, по наивности своей, так и сделал. Сначала она отдернула, но он настоял. И они впервые почувствовали, что все же теплы.

Она, разумеется, в это туманное время была не с ним, хоть он и удерживал ее за руку и она чувствовала теплоту. Где угодно: в Дорси 31, за окном Исаакия 32или в созвездии Овна 33– не с ним. Дошедший до середины жизни оставляет надежду у ворот 34, чтобы не обременять себя грузом там, где дышится и так с трудом и тянет вниз, в самую мерзлоту 35, где опять же. Что ни говори, он сам себе соврал, сам же раскрыл свой обман, отчего стал еще упрямее и лицо его насупившееся было темным и дымным. Он сжимал ее руку, пытаясь не навредить. А потом я буду играть твоей кровью 36. Она молчала, будто слышала его мысли. Может быть, и слышала. С нее станет.

Он все никак не мог сказать, но после решил, что говорить – это лишнее, и если уж, если уж она все поймет и примет. Или нет. Но об этом невозможно думать. Ведь я тоже чувствую это. От этого аритмия, доктор уже сел в промерзший трамвай, в его кармане сухари черного хлеба. "Это помогает", – говорит он. "Лучшее средство", – говорит он. Врет, страстотерпец. Не доедет. И сам не спасется 37. Она стояла рядом, покрываясь ранами: нежная кожа сама собой разъезжалась в стороны, раскрывалась розовеющими лепестками, с которых капало. Руки сжимались крепче, ноготки впивались в его ладонь. Он все понимал и потому спешил. Кровь стекала по их белеющим пальцам и падала на пол. Из темной бездны Эреба поднявшись, тени слетались на запах чернеющей крови, влекомые жаждой, подняли крик и собой заградили от тусклого света, в холод и мрак неземной погрузив потерявших друг друга 38.

Он подумал, что с нее довольно, пусть и. Пошарил рукой в кармане, но ничего не нашел, кроме бумаги и шерстяного носка. Умилился. Хотел было расцарапать грудь и как-нибудь достать сердце, но подумал, что она посчитает, что примет это за, что это будет выглядеть как "произвести впечатление", позерство – одним словом, никуда не годится. Он постоял в нерешительности и – вырвал. И тут же, выдохнув, упал, все же удерживая перед собой бьющийся ком плоти. Сердце действительно светилось 39. Синеватые прожилки мерцали, словно передавали сигнал, как передают моряки, подмигивая своим кораблям в темных водах. Хоть берег и далек, скитанья, странник, твои к концу подходят. Тени шушукались по стенам, вспоминая свое прошлое. Согретая, она уселась на него верхом и надавала пощечин. По-женски, потому что так нельзя и все тут. Пошарила в его карманах, нашла кусок нитки с иголкой, отобрала сердце и снова поставила на место. "Я тебе устрою, – шевелились ее губы, – я тебе устрою". Сердце в ее руках покорно билось, в глазах удивление – у обоих. Пришила как смогла. Застегнула его старомодное платье на все костяные пуговицы. Он хлопал ресницами. Она вторила. Он недвусмысленно схватил ее за бедра, не давая слезть с него. Она сопротивлялась, но понарошку. Зарылась окровавленными руками в его волосы и, обессилев, поникла.