Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

Булыжники на мостовой, – постой! постой же! – и тут и там проросшие зазевавшимися прохожими, редели; колеса под вздувшимися парусами то и дело проваливались в прибрежный песок. Запахло тиной, порванными рыбацкими сетями и просмоленной паклей. В темноте не разобрать. Воды не видно. Он достал из рукава бумагу и фитиль, смастерил фонарь: получилась Паллада 73, дочь светлоокая, – прикурил и повесил на бушприт.

Дымящийся окурок из правого угла его рта пропутешествовал в левый – дым попал в глаз – снова в правый – он выплюнул и прищурился. Осмотревшись, сверился с линиями на ее ладони, утвердительно кивнул и бережно положил руку обратно на свое колено. Но вспомнил о самом главном – и поцеловал. Рука была покорна и пахла утренней зарей наперекор всему. Он забылся и они чуть не угодили в снасти: оба ойкнули, наехав на попавшегося в сети левиафана, высунувшего проколотый язык от жажды 74. Ахерон ли, Стикс иль речка Черная 75: вода ушла, обнажив дно, оставив чудовище и все, что с ним: зонты, детские коляски, барки, радиоприемники, велосипеды, флагштоки и древки, гарпуны и удила, библиотеки александрийские и имени ленина, боевые кличи и кумачовые лозунги, кафедры и неразорвавшиеся снаряды, стоптанные полуботинки и бутылки всех форм с записками внутри и без.

Глядя на все это, ему захотелось признаться ей в любви на всех языках мира, плывущего под ними, но не успел: она пролезла ему под платье и, прислушавшись к сердцу, погрозила пальчиком. Любовь до смерти и после согласно медицине in articulo mortis per diminutionem capitis 76ты этот фаллический романтизм брось от него мурашки по коже лучше остановись возле ой возле кустов мне надо. Мимо проплыли развалины чего-то древнего и сакрального. Вот же! Но он не остановил. Залез в карман, что-то звенькнуло, пискнуло, хохотнуло, – наконец он вытащил изящное бурдалю и подал ей с трепетом. Она удивленно посмотрела на изысканный горшок с королевскими вензелями, удивленно на него, фыркнула и отвернулась, но после взяла с негодованием. Il t'a voir, la petite gourgardine. Merde 77! Он еще не понимал, но чувствовал, что так будет лучше. Прожурчав, краснея и негодуя, она пустила сосуд в свободное плавание и, вернувшись на место, не забыла ткнуть его в бок. Он хотел ответить, но решил, что пусть себе раз такая, и все же включил для нее: бобины завертелись, это твое послание Большой Медведице унесет ветер 78. Она улыбнулась и наконец почувствовала, хоть и не понимала, что так действительно лучше. Песня оглашала темноту, левиафан вдалеке тяжело вздыхал и шевелил плавниками в такт, чувствуя скорый прилив. Колеса крутились все легче, корабль бежал все проворнее. Над ними устало взмахнули крыльями: где вас носило, безобразники, – птица сделала круг и, лавируя, между падающих звезд, скрылась. Прищурившись, лучезарная сделала губками ola-la и взмахнула руками: наконец-то, мой верный кормчий, вот и берег! – она от радости повисла у него на шее, он от неожиданности поперхнулся и упал на руль. Корабль изо всех сил подался вперед и вонзился в густые заросли. Позади с шумом разлились воды. Ну, не хулиганка ли? Ему снова захотелось сказать, но своими словами, губы его вытянулись, но она уже копошилась возле двери, норовя ее выбить. Хулиганка. Выбила дверь и тут же исчезла в зарослях.

Он будто остался один, во что сам не верил и потому мотал головой. Насупился как мальчишка, губы дрогнули. Снял платье и встряхнул – пыль столбом – чихнул, оделся снова. Поверх платья накинул ланью шкуру, взял в руки тирс, плющом увитый 79, стукнул о палубу в негодовании. Ну, знаешь, лучезарная, это ни в какие тридевятые дали! Ох, я тебе! "Мрак, разумеется, имеет обаянье," 80– подумал он и снял с бушприта Палладу; та, качнувшись, мигнула светом и вспыхнула еще ярче. Взмахнув рукавами, прыгнул за борт в самую гущу и – утонул по щиколотки. Дважды глубоко вздохнул и чихнул изо всех сил, согнувшись пополам. Под ногами, в воде, рассыпались звезды. Хмыкнул от собственной неловкости, вытянул вперед руку с фонарем и пошел на свет.

Всего несколько шагов в густых зарослях, как стал слышен ее звонкий смех. Подглядел, смущаясь: не смог удержаться. Она кружилась, танцуя, хрупкое тело изгибалось, иподиматы то исчезали в звездах, то с плеском появлялись вновь, юбка вздулась – белоснежные бедра оголились. Сквозь смех звучало что-то прошлостолетнее, теплое и неизбежное. Над головой возмущенно вились огни: то ли светлячки, то ли звезды, то ли его наваждение, то ли. Он попытался повторить. Неуклюже взмахнул рукой. Паллада вспыхнула ярче. Взмахнул другой – из рукава тотчас посыпались кубки, мечи, медноострые стрелы, вывалился, звеня алфавитным порядком, ремингтон с уже заправленным листом, карта неизвестной ему местности и пара жетонов на метро в один конец. Он почти чертыхнулся, но прикрыл рот рукой. Едва не заметила. Пусть танцует. Из распахнувшегося на груди платья высунулась полярная сова, округлила глаза – то ли от удовольствия, и вспорхнула на ближайшее дерево. "Тссс!" – показал он ей пальцем, та согласно кивнула. Он шевелил губами вслед за движениями танцующей, словно учился говорить. Выходило нескладно и не больше трех слогов, но язык ему нравился.

Она будто не замечала шума поблизости. Но любопытство взяло верх и – перепрыгивая через отражения, подкралась. Теперь уже она прижала ко рту ладонь, сдерживая смех, но глаза все же выдавали. Он топтался в воде, неловко переступая с ноги на ногу, пытаясь выпрямиться, и разводил руками, словно ощупывал стены ящика, из которого нужно выбраться. Не выдержала. Всплеснула руками, подбежала и кинулась на плечи. Он кружился. И кружил ее. И оба смеялись. Сова одобрительно взмахивала крыльями. До поры заблудшая тень его теперь сидела рядом и, наблюдая за танцем, хлопала в ладоши, отложив исписанный блокнот. Двое танцевали: осторожно, пытаясь не задеть звезды, покоящиеся на воде; тени кружились рядом, обнявшись; слетевшиеся совы взмахивали белыми крыльями и жмурились; Паллада, пристроившись на ветке, освещала.

Но начавшийся проливной дождь заставил всю ватагу искать укрытие. Она, усевшись на его плечи, с гиканьем и улюлюканьем, понеслась сквозь темноту по бесконечному полю, держа фонарь в руке будто оружие. Он держал ее за ноги и больше ни о чем не мог думать.

"Здесь, должно быть, эпилог," – решил он, подбираясь к шестисотлетнему дубу, углядев в необхватном стволе огромное дупло. Добрался. Она встала на его плечи, раскачиваясь и смеясь: весь дуб в вензелях! 81– "дэ плюс вэ равно". Взбирайся по вензелям! Не удержался поднял голову и посмотрел. В горле пересохло, на нос капнуло. Облизнулся. "Все будто на своих местах. Бредовое положение вещей, – подумал он, – надо бредово на это взглянуть". 82И полез вслед за ней.

Она дрожала, промокшая насквозь. Огненные волосы потемнели от воды, ручейки вольно текли по ее телу, сверкали на белоснежной коже. Он повесил фонарь над головой, уподобив Луне. Едва коснулся ее лица, чтобы прикрыть веки – не смотри! – снял с себя платье и использовал его вместо полотенца: старательно растирая ее насухо, хмурил брови от важности дела. Она все-таки подсмотрела одним глазком, так чтобы он не заметил. Он заметил. После отстранился и встал в позу, оценивая работу. Хорошо, лучезарная. Довольно цокнул и одел полотенце.