Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

Волны вспенились: экран залился синевой, и они, словно скатившись по заднице, ухнули в бурный океан, очищающий и направляющий к берегу. Единственный путь к свету – и тот через клоаку 49. Воздвигнем же ватерклозету жертвенник 50и… она фыркнула и он послушался.

Лучезарная Эос, она глядела на Приамовы стада и звонкоплещущая пена о борт дробилась 51: милый мой, mon cher, юбку ее поднимал ветер, оголяя белоснежные нежные бедра. Он, сглатывая слюну, безуспешно пытался сосредоточиться. Челн крутобокий несло по волнам, бобины вертелись, циклопы оборачивались на звук клавесина, стада разбредались, хитрецы делали свое царское дело, а эти двое держались за руки: рондо в ваши печенки, сынки божьи, господа людоеды! 52Поворачивай на местную, срежем по старым булыжникам!

Он повернул, глядя на экран, предусмотрительно включив поворотник, хотя никого, кроме них, не было. Если развернуться по А100 и после крутануть налево, через тридевять земель, мимо острова Эи 53, утесов бродящих 54, там храм Покрова Пресвятой Божьей 55, евхаристия и таинство ужина в порядке живой очереди: кормятся нуждающиеся в золоте, целуют взасос и провожают в темные бездны, крестя щепотками во имя: "в доме своем я тебя поневоле держать не желаю" 56. "Τὴν ἀδιαφθόρως Θεὸν Λόγον τεκοῦσαν" 57, – хотел было пропеть он, но не стал, решив, что не к месту.

Булыжники под колесами стонали, бранились и пели; пепельно-грязные камни бормотали молитвы и скрежетали: Пэт-официант, слепой настройщик классической музыки как играл как играл вы бы слышали этого слепого ублюдка миссис Бойлан с щеголем-любовником только ради отвяжись от меня педиковатый окольноходец иди ко мне ляг со мной двух барменш разом 58под колеса ломкие истлевшие кости сирен как они пели как они пели! О, все эти выверенные, педантично выставленные на карте – сверимся – повернуть за угол: Вавилон буйногалдящий, то есть, разумеется, Дублин, то есть. Одним словом, под колесами, какой полис ни возьми. Включи лучше музыку, что угодно, лишь бы не слышать. И мы, ходившие во тьме, увидим свет великий 59.

Она сняла ботинок и бросила. Не удовлетворилась свершенным, тут же сняла второй и запустила туда же. Хотела было грязно выругаться, но он учтиво закрыл ей рот своей ладонью, после достал мятую пачку Lucky Strike и молча предложил закурить. Она закурила. С торжеством оглянулась, забросила ножки на приборную панель и вскрикнула, посадив занозу. Он по-хозяйски – уверенно, но осторожно – взялся за ее ступню, осмотрел и приник ртом к пострадавшему месту 60. Она вздохнула. Еще раз. И еще. Сигарета тлела в уголке ее рта. Рука будто нечаянно скользнула под юбку. Вздохнула сильнее. Еще раз. И еще. Наконец он высосал занозу, посмотрел на юбку, отобрал сигарету и, докурив, смял в пепельнице. Достал из кармана два куска дерева, инструменты и кожаные веревки. Глянул на ее ступни, смастерил из деревяшек подошвы по размеру и приладил веревки. Снова по-хозяйски взялся за ступни и надел иподиматы 61: обглазел ее всю с ног до головы, облизнулся и, зажмурившись, муркнул. Сел на место, снова встал, взъерошил ей волосы – так лучше, сел снова, опять встал, теперь уже в позу, чем рассмешил. Вот и хорошо. Улыбнись, я люблю, когда ты улыбаешься.

За бортом извинительно-надменно кашлянули: учтите себе! – мимо проплыл меднолицый г-н, в спеси запрокинув голову, будто намереваясь пронзить насмерть остроконечной бородкой первого встречного. На него то и дело наскакивала из разных дверей одна и та же дородная дама, предлагая пропустить стаканчик святого виски с хлорированной водой и кое-что еще, подмигивая. Но подбородок не замечал. Снова кашлянул, обращая на себя их внимание. Они рассмеялись, из-за пазухи достали по шутихе и запустили не глядя: шутихи взорвались под самыми колесами: безобразников подбросило, кувыркнуло, тряхнуло как следует, бурно свирепствовал ветер и волны смертельные подобно коням необузданным сбросить с себя их хотели в бездну глубокую, ночи последней мрачнее. Но они целовались и не замечали сущий кавардак вокруг: разворошенные кучи треуголок, болеро, панталон, разметавшихся беспорядочно по углам тусклых зал, замшелых вестибюлей, рюмочных, тары-баров, разрыгаловок, салонов, опиумных, домов терпимости, домов публичных, домов призрения, белых домов, домов красностенных: машер, но какой тонкий ситец на ваших бедрах! – сукно и камни, булыжники и материи: аршин по рублю, дел на копейку, за душой ни гроша – блудодей и насмешник, немедля верните подвязку! Летят качели, гармоника звенит 62, за окнами раскачиваются на облупленных канделябрах мал мала дети: дяденька, дай десять копеек 63! Из окон летели лифчики 64, обрезки писчей бумаги, промокашки, дрянные стихи в прошедшем и настоящем времени, пассионы Левия Матфея 65, пентаметры – старца великого, чуя смущенной душой 66, дюймы герники в пастельных тонах 67, контрабандный мох мисс Джейкоб по случаю и лебяжий пух из подушек.

Меж тем, она сидела будто на троне, блистающем на мраморе 68, подогнув под себя ножку; простоволосая, глаза-океаны предвещали долгожданную бурю, фейерверки чувств в их громовом раскате, но не тут-то было: она хитро прищурилась, словно раскусила все его мужские желанья, неожиданно щелкнула по носу и отвернулась, скрывая улыбку. Он подыграл: с досады плюнул за борт, случайно попав в меднолицего, что вовсе не случайно прогуливался под. Пробурчав невнятное, достал из кармана цветочный шип, приладил к нему молодой стебель и еще не раскрывшийся бутон, слегка подправил лепестки, присыпал пыльцой и, довольный работой, пребольно кольнул ее булавкой в ягодицу. Она тут же обернулась, чтобы вдоволь выразить негодование тумаками и бранью, но получила ворох душистых лепестков на взъерошенную голову и сладкий туман пыльцы. Ах ты! "Сама такая!" – хотел было сказать он, но только глупо улыбнулся, ничего не понимая. И она взглянула. И взоры ее испепелили его грудь, душистыми лилиями оплели его душу, и сладостный трепет полонил его сердце. Пыльца щекотала ноздри. Дважды вдохнув, – на третий, зажмурившись, – громко чихнула, отчего он чуть не выпал за борт. По-свойски залезла к нему в карман (охнул и стыдливо отвернулся), многозначительно хмыкнула и вытащила платок. Высморкалась как следует, глянула в зеркальце, аккуратно сложила платок и засунула обратно. Нос был красный, глаза слезились, но она делала вид, что все в порядке. Теперь хмыкнул он. Притянул ее за руки, зарылся в ладони и высыпал, что было нежного от целого мира, добрую часть, созвучную с ней 69. Она улыбнулась и благодарно уселась ему на колени. Давай пока без шипов. И без щелчков. Ворчун! Егоза! Зануда! Обожаю тебя! Ах ты! Они молчали и дотрагивались друг до друга, проверяя: взаправду ли это? Взаправду.

Минуя последний выплывающий из сумерек остров, они едва не сели на мель. В его глотке пересохло, в ушах зазвенело, ноги просились размяться: всего три шага по полшажочка, открыто настежь, позвольте красненькую за напиток 70и лапсердак ваш мятый. Она деловито – знаем мы эти фокусы! – закинула на него ножки, прижалась и укусила за мочку, сняв заклятие. Три полудевы полуптицы 71– сладкоголосые – они усталым путникам щекочут ляжки, пророчат так, чтоб не сойти им с места, вот те крест, и требуха, и карты пока не укнет жаба 72, возвещая, что ведьмам старым пора бы на покой. Вот стервы.