Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

То есть и дороги-то толком ведь не знаю, увезли чёрти куда и адреса не сказали, я так по дороге и побежал, только в обратную сторону. Правда, куда там, пока добрался, сами понимате, уже и темнеть стало. И зарядка, как назло села, и дороги-то домой не помню, только ванну и успел раз принять, да на веранде посидеть, впрочем, эту веранду я, кажется, буду помнить вечно. И тут уж я совершенно не исключаю вечности, хоть и странное, прямо скажем, слово. Не так ли? Все улетучивается, память тоже, может быть, мы, конечно, не все помним, только, пожалуй, самое важное. Собственно, пожалуй, только это и составляет жизнь, то есть жизнь настоящую, я хочу сказать вот как раз это самое важное, то, что остается в памяти, кажется, навсегда, то и есть память, и есть жизнь. Впрочем, я иногда путаюсь, знаете ли, и холод этот чертов, и темнеет. Мне уж кажется, что эти сумерки и не кончатся никогда, и если бы не она, и не помнил бы нАверно ничего, кроме них. Впрочем, жизнь такая штука, которая намертво, если можно так выразиться, уверяет вас, что все рано или поздно меняется. Вот и я. Тут, с вами, жду. Болтаю тут пока. Рано или поздно ведь должно же, нет уж, подожду, я подожду. Она волноваться будет. Уже, наверно, да нет, точно. А что прикажете? Да вы совсем замерзли! Возьмите, возьмите и не отнекивайтесь, потом отнекиваться будете. Ангорка, очень теплый, вру, конечно, какая ангорка, хотя, черт его знает, я, знаете ли, и сам иногда путаюсь.

Колесница

Эос

Будто специально подернув глаза поволокой, начал фокусничать. Посмотри на меня. В несоразмерно широких рукавах его скверного платья притаились гадальные карты, тугая гроздь винограда, вязальные спицы и непонятного назначения мертвые механизмы числом равные семидесяти семи. И всю эту бестолочь он намеревался представить ей в совершенно ином виде. Из распахнувшейся потертыми полами груди его вылетели полярные совы и, устроившись в пыли на верхней полке книжного шкафа, с удивлением смотрели вниз – на нее – туда, где никого не было, и дивились ее грациозности и холоду. Она же, подогнув под себя правую ногу, пыталась читать, но между запятыми и двоеточиями кроваво бранились обезглавленные короли и дамы рисовали мушки на дебелых ягодицах. Он тряс головой, кудри его седели, морок исчезал.

Не желая выдать себя, она поглядывала на него с усмешкой. Он, осознанно поддаваясь коварству, принимал все за чистую монету, загодя зная правду на вкус. И вкус был спелым, и это был ее вкус. Совы с должным приличием подвигались в сторону, освобождая пыльное место под потолком почтовым голубям из его правого рукава. Последние, скособочив головы, пожурили его за нерасторопность, не проворковав ни единого гортанного звука исключительно из вежливости к ней.

В тот же распутный час его по недоразумению тень достала из темного своего нутра шапокляк, щелкнула языком, превращая посудину в цилиндр, где, насвистывая стихи, заварила чай. Розовый, ягель из подвалов мисс Джейкоб, полевые цветы, что у солнечной мельницы и кое-что еще, всего одно слово, которое знают все, но оставшееся неведомым 5. Копьем медноострым размешав настой, тень его согнулась в три погибели и наконец исчезла совсем. Он же разлил по кратерам и подал на стол между прочими. От надтреснутых сосудов поднимался цветочный дух, чаинки всплывали, утопленники раскрывали большие холодные глаза и вновь уходили на глубину. Она лишь пригубила напиток и больше не стала, подозревая, что это очередное его колдовство, которое незамедлительно погубит, но нежный цветочный дух вдыхала и не могла остановиться, и дух наполнял ее жизнью. Ледяные темные воды текли широкими рукавами, туманное солнце прислушивалось к их молчаливым взглядам, в которых таял снег и гроздья капель падали с ресниц, собираясь в потоки и наполняясь весельным плеском.

Они оборачивались на шум: и каждый глядел за своим плечом, и оба видели феакийский корабль 6, золоченные мудростью следы на песке, tiens, quel petit pied 7, сломанную пишущую машинку с чистым листом под тяжелым валиком и незавершенную до поры картину с очертаниями и контурами, смысл которых был неочевиден. Цветочный дух, кажется, дурманил и заставлял ее улыбаться чуду, веру в которое она давно утратила, будто и вовсе никогда не имела. Он же продолжал фокусничать, почтительно прихлебывая и выпрямляя спину после каждого глотка: темные воды ластились у ног, совы покачивали головами; тень, появившись, стояла за спиной и спешно черкала в блокнот. Встала из мрака младая с перстами пурпурными 8. Это была, несомненно, она. Что и требовалось доказать. Что и ожидалось все до единого годы.

Было утро. Каждый еще напротив: языческое, осторожное и любопытствующее, не знающее прикосновений, но теперь готовое к ним.

Следовало бы сменить платье на что-нибудь более приличное или менее перед тем, как выйти наружу: под серный дождь, сквозь кимерийские стылые земли 9. Над столом из неубранной посуды все еще вился дикий цветочный дух. Он пытался сфотографировать, вытащив из кармана старый треножный аппарат: нырнул под черную юбку, прищурился, облизнулся в темноте; получилась опять она: черно-белая, с солнцем в глазах, картинно на старом диване с раскрытой книгой, будто увлеченная чтением. Вынырнул. Снова нырнул в преисподнюю. Бело-черная. Вверх диванными ножками. Того и гляди упадет на темнеющий потолок. Волосы растрепаны. Ногтем на странице оставляет отметины: куплено в мясной галерее у француза-скототорговца Кафки (NB!) узнать кто это. Тонкие губы – застенчивы – усмехались. Вынырнул. Протер глаза, избавляясь от наваждения, но оно только вздохнуло и перевернуло страницу. Сначала, моншер, вытяни губы сообразно алфавиту.

Вздохнул и он, передразнивая. Присел рядом и принюхался. Она повела носом. Так и сидели, вдыхая друг друга, закрыв глаза. Мысли сначала были грубы и лживы, подобно биркам на ледяных пальцах усопших. Платье скверное. Кругом одно вранье и спесь. Нечего ожидать. Сделает свое журчащее дело, но не позволит 10. Вот он/она – предмет преломленный светом, потухающий со временем, как и другие, как и другие, καὶ τὰ ἕτερα 11; слишком думает о себе. Ничего своего. Здесь в темноте пахнет дикой травой и лазурным камнем, снегом и драконьей кровью 12, пахнет чернилами и чем-то, что хочется попробовать на вкус. Кончики языков шевелятся. Слишком думает. Слишком не своего. Не грызи ручку.

Он усадил ее на плечи, она ладонями закрыла ему рот и потребовала спешить ее немедленно. Он все понял без слов, кивнул, она, улыбнувшись, сделала ножкой па и прислушалась. За дверью, еще дальше туманных кимерийских областей, – что-то интимное, сanticum canticorum, мирское и вечное, обманчивое и неизбежное, убийство, полное любви 13. Один лишь ковш воды и будет смыта кровь 14. Она попыталась отворить, но дверь не поддалась. Он посмотрел в глазок, но ничего не увидел, прислушался. Точно. И я слышу. Выдавил. Темнота не отступила и он выломал дверь и мрачные потоки хлынули на него, но после сошли на нет, оставив на окаменевшем полу запах водорослей и ракушек. Прильнул ухом к полу. Кажется, шумит: что-то о скитаниях. Мертвый язык певуч, но уже неразборчив. Пахнет виноцветным морем от рук.