Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

– Не будем врать, – вдруг совершенно по-взрослому подумал Ю., – будем искренни как дети в слезах и печалях, в жизни и смерти, еще не понятых до основания никем: ни детьми, ни взрослыми.

Будем смотреть открыто на пока еще прячущийся диск остывающей звезды, но уже придавший контуры вновь порожденным вещам и людям. Неделимость личного местоимения теперь распространялась на все: на предметы, с наступающим утренним светом обретающие объем, на людей – заспанных, плетущихся в слишком ранний час по еще не подметенному тротуару улочки за окном, на людей – еще не знакомых, но, очевидно, существующих. Ю. подошел к зеркалу, приосанился и втянул без того впалые щеки: "Что мы можем дать, чего не может дать google?" Знания? Опыт? Оригинальность мысли? Ю. с минуту раскачивался перед зеркалом, как бы размышляя, но на самом деле только делая вид. Ответ он знал заранее и поэтому, выждав отмеренное собой же время, тут же поцеловал отражение. Получилось в губы.

– Врем мы всё, – не поверил Ю., заложил руки за спину и принялся вышагивать по воображаемой цепи рассуждений – по-кошачьи, ровной строчкой по дубовому паркету, изумрудом глаз навынос. Память, прежде только осторожничающая по верхам, постепенно проникала внутрь еще не вовсе окрепшей души. Сероглазая выплыла из морока сначала лишь на мгновенье, но с каждым вздохом абрис воспоминаний становился все полнее: обретал цвет, фактуру, вкус, запах и даже голос. "Ты мне нужен, Ю.", – вспомнилось и обрело очертания. Ю. замотал головой, пытаясь показать, что сумасшествие свое он всецело признает, только не мог понять: кому же все-таки он показывает? Отражение в зеркале было изможденным и бледным. "Мы не спали, мы забыли про сон, нам надо как следует выспаться, но прежде нам следует подкре…" – Ю. буквально сбежал без объяснений от самого себя, не успев договорить.

Есть не хотелось, вернее, Ю. чувствовал сильный голод, но сам прием пищи казался ему тягостным и даже каким-то неестественным и чужеродным. Он чиркнул спичкой, воспламенил цветок газа и поставил чайник. Но через минуту уже не мог себе ответить: кто поставил чайник и как давно он стоит в одном исподнем посреди кухни? То есть не чайник, а Ю. Эту странно выборочную забывчивость (сероглазую он теперь помнил до каждого вымышленного, разумеется, слова, до каждого воображенного взгляда) Ю. объяснил невероятной усталостью и дал себе обещание с этого самого дня устроить себе каникулы (или больничный – как угодно, главное прийти в себя, в возможности чего он усомнился), но через минуту забыл и об этом. Налил в стакан горячего чая, слил оставшуюся на дне чайника воду в раковину, налил новой и заново поставил на плиту. Перемешал пахучую жидкость с тремя кубиками сахара, бестактно нарушил утреннюю тишину, прозвенев ложкой о край стакана. От звука голова его вжалась в плечи, но Ю. все же взял себя в руки. Тишина. Плывущая тишина. Ю. проплыл обратно в комнату, удерживая горячий стакан двумя пальцами.

– Мы теперь начнем заново, – хотел было выдумать Ю., но осекся: слова в его голове звучали будто сказанные напоследок, будто брошенные горстью в сырую яму, вырытую на семи ветрах. И поправился, отхлебнув: "Мы теперь". Ему ужасно хотелось говорить, показать хоть кому-нибудь свою вновь приобретенную способность произносить, высказывать то, что, кажется, прежде высказать было невозможно, но единственным пока еще незастывшим слушателем было его собственное отражение.

– Предоставим слово влюбленному! – усмехнулся Ю. и плюнул в свое отражение. – Мало?! – и плеснул из кружки в лицо. Густой бордовый цвет тут же сполз по зеркальной поверхности, оставив горькую усмешку нетронутой.

– Нет! Нет! Нет! – мотал головой Ю. В ушах звенело. Он забрался в свой скомканный гроб и, усевшись на корточки, схватился за голову: "Кому это надо, чтобы я сидел в этой прожаренной комнате без воздуха? Какому существу?" Перекрестившись зачем-то, кубарем скатился вниз, будто спрыгнул с несущегося поезда.

– Тууууууу… – пронеслось в голове Ю., – tout le monde 3, – сверкнуло после, – солнцем на гудящем рельсе, – не выходи из комнаты, за дребезжащими окнами, за пыльными стеклами, за кладбищем между оконных рам – расцветают асфодели, торгуют спелыми дынями, еще дальше – держат на привязи сереброспинных драконов, плывущих по небу, Ю.! Вставай! И Ю., кажется, встал, натянул джинсы, торопливо влез в рукава рубашки, запнулся у порога о собственные ботинки – надел их и – выбежал, забыв про ключи в замочной скважине. Дверь скрипнула сумасшедшему вслед, выпустив полоску света в прохладную темноту подъезда.

Мимо проносились лица, много лиц, и все, чудилось Ю., – знакомые. Вот прошел мимо, смотрит с участием: у него шелковый платок на шее – заправлен под рубашку, пижон, короткостриженная седина и учтивая улыбка на лице – тот самый учитель, что давал уроки французского online, тот самый из youtube, но теперь он здесь, в этом городе разоренных ульев, qui cherche, cherche 4, и Ю. находил все больше и больше: вот тот самый старик, что сидит целыми днями в темном переходе с портативным проигрывателем пластинок на коленях. Он тоже давний знакомый. Но откуда? У него всего одна пластинка, на которой всего одна песня. Это Эдит Пиаф. Француженка признается, что ни о чем не жалеет, но голос ее дрожит от слез, воздух вибрирует: "Я не забуду, я не забуду!" Старик гладит кота, кот делает вид, что спит, но Ю. точно знает, что бесстыдник охотится за его тенью. Ю. бежит дальше и чуть не сталкивается с дамочкой, заблудившейся в собственных авоськах, дамочка возмущается, дамочка поднимает крик, рабочие на дороге, раздетые по пояс, оглядываются, провожают подозрительным взглядом бегущего черт знает куда сумасшедшего. Бедный мальчик, бедный мальчик, тебе нельзя помочь! Кольцо в твоей руке пропитано ядом! Ложись лучше в свою гробовую постель пока все вокруг не выгорело дотла под палящим солнцем! Видишь, уже пожухли травы, уже охвачены огнем газетные киоски, куда ты бежишь, Ю.? Он не знал, но силы заканчивались, хотелось прилечь тут же, на пыльной переулочной дороге между забором детской площадки и многоэтажным домом, в тени разросшегося куста сирени и, прижавшись уставшей грудью к прохладной земле, слушать детский смех и скрип качелей, и мерный всплеск волн, и шорох угольного карандаша, и шелест травы под ее ногами, ее смех, ее голос. И Ю. прилег да так и остался лежать, не в силах сопротивляться невыносимому жару солнца и страшному гулу этой жары. И действительно теперь услышал ее голос, зовущий, сквозь лопающиеся окна и треск пожираемой пламенем мебели. Ю. улыбнулся наваждению той улыбкой, с какой засыпают дети в своих кроватях после долгожданной сказки и не сомневающиеся в ее счастливом продолжении. Спи спокойно, Ю. Как прежде, он чувствует ее руку на своей полыхающей груди.