Прекрасный Старый Мир

— Так и я не для забавы, да и милитантом становиться не тщусь, — отмазался я, на что получил кивок, хоть и с ухмылкой ехидной.

В результате высвободилось у меня время, которое я надеялся потребить на тренировки и изыскания, мне потребные. Но змейский начальник мой не дремал, и, буквально на следующий день после беседы с Добромирой отловил меня служка, да передал мне повеление явиться пред очи начальственные.

И вот тут, признаться, сжались булки мои до боли: сулил Добродум злонравный подобрать мне наставника дел амурных. Что я, по пристальному рассмотрению, предпочёл “забыть”. А змеище злокозненное, начальником моим именуемое, слова на ветер не бросает.

И тут, помимо некоторого смущающего момента, есть ещё один. А вот окажется инструктор дядькой мускулистым и здоровым, например. Причём, по совести, претензий-то я иметь буду не вправе: меня не детородительным делам наставлять намереваются, а амурным. А уж разницы между полами в койке мораль Полиса не зрела, и на мои истеричные вопли “я по девочкам”, скорее медикуса пригласят, лечить от столь сильного комплекса.

Не был бы на службе — дело моё, хоть мальчик, хоть девочка, хоть коза. Однако ж, на службе будучи, я свою самость, уд учитывая, да и прочие причиндалы, передал на службу Полису. Насильно меня мужей сношать или сношаемым ими быть меня не заставят. Но на блеянье “не хочу”, предложат либо медика-мозгоправа, либо валить на все четыре стороны из Управы, как лицо капризное и к службе негодящее.

В общем, шёл я к морде начальствующей с сердцем заледеневшим, примостившимся аккурат между сжатых до скрыпа булок. Однако ж, злокозненность, злонравнось, коварство, змейство и прочие неоспоримые качества Добродума до мускулистого, увитого мышцой дядьки не дошли.

А была в его компании… девочка-подросток, росту чуть ли не в полтора метра, отчего я несколько оторопел.

— О, вот и вы, Ормонд Володимирович, — злодейски поприветствовал меня Добродум. — Представляю вам гетеру Артемиду Псионисфеновну, вашего нового наставника, — отрекомендовал он девчонку с искренним уважением.

А я несколько выпал в каплю, судорожно копаясь в памяти дырявой. Итак, гетера, грецкая самостоятельная дама с вольной и не ограниченной мужской волей жизнью, в современном Полисе была профессией. Чертовски редкой, уважаемой и прочее. Непременно одаренная, причём специалист высочайшего уровня в психологии, психиатрии, медицине, ну и, в последнюю очередь, в утехах плотских. Хоть они первопричиной этой профессии и были.

Было их с сотню на весь Вильно, причём “услуг плотских утех” большинство из них не оказывало: высокопрофессиональные наставники в половой жизни, причем, далеко не только плотской. Например, обитатели весёлого квартала непременно наставлялись и курировались гетерой, поскольку роль была были многим не по нраву, да и ломала людей, пусть и добровольных рабов.

Ну и, за запредельные деньги, гетеры наставляли или лечили пациентов, причём отнюдь не обязательно что недорослей: из закомплексованного, с потенциалом маньячны, девственника “по призванию” подобная дама в месяц творила вполне годного участника жизни половой. Уважение в голосе Лешего понятно, да и я, признаться, мечтал о встрече с таковой, после “беседы” с Василикой и до явления Олега. Хотя они и не только дамы, хмыкнул мысленно я, будучи несколько Добродуму благодарен.

Вот только фигня выходит: специалист, объем знаний которого соответствует не менее чем пяти высшим образованиям мира Олега, притом знаний не сухих, а активно практикуемых, соплюшка-подросток? Да не бывает такого, ни в каком виде, она, с пелёнок наставниками терзаемая, не успела бы.

Да и психологический профиль, должный гетере, крайне редок, чем, собственно, их ограниченность и обусловлена. Так-то немало девиц и молодцев в оные бы подались, да не годятся.

Впрочем, выпученные очи мои, вглядевшись, обнаружили, что невзирая на телесную миниатюрность (и соразмерность, подросткам несвойственную), да и свежее лицо, предо мной матрона, годов тридцати, а то и сорока. Выражалось это скорее почти незаметными мимическими складками и общим выражением лица, нежели каким иным образом. Но при пристальном взгляде стало очевидным, так что поклонился я несколько глубже, нежели всяким злонравным Лешим.

— А это ученик ваш, почтенная Артемида Псионисфеновна, Ормонд Володимирович Терн, — невежливо потыкал леший в меня перстом. — Юноша не без талантов, но зело злонравен, своеволен и тернист, — врал, как дышал, леший. — Впрочем, бумаги секретаря сего вам доступны.

— Доступны, Добродум Аполлонович, — ответствовала гетера столь глубоким контральто, что сомнения в её возрасте отпали.

Красивый голос, но явно несвойственный девчонке. Да и несколько комичный, учитывая её габариты, нужно отметить, несколько расслабился я.

— Что ж, Ормонд Володимирович, — плавно скользнула ко мне дама, беря под руку, — прогуляемся, побеседуем, — озвучила она, незаметно и несколько сюрреалистично “ведя” в нашей сцепке, выходя из лешего обиталища. — У нас с вами, Ормонд Володимирович, будет месяц. Ваш патрон озвучил ему потребное, но меня, признаться, это мало интересует, — совершенно по-девчоночьи улыбнулась она. — Чего желаете вы?

— Для начала, Артемида Псионисфеновна, желаю я знать, что потребно начальству моему, — подумав, озвучил я, — А потом, сообразно с мыслями и желаниями своими, вам ответ дать.

— Разумно и тернисто, — хмыкнула дама. — Потребно Добродуму Аполлоновичу, дабы наставления в утехах плотских вы получили, а главное: противоядие от яда сладкого, любовью и страстию именуемого, обрели. Впрочем, высота положения друга моего старого, как мне кажется, слепит, — продолжила она. — Вы же с девочкой из Новограда, согласно делу вашему, связь любовную имели, — на что я вынужденно кивнул. — И безумств да глупостей не натворили. Да и сейчас, — пристально вгляделась она в меня, — разлукой не томимы… но… боитесь? Помилуйте, Ормонд Володимирович, чего?

— Вас, — честно ответил я, но выражение лица собеседницы побудило меня к продолжению. — Высшей ценностью для себя я считаю разум и волю, — решил не вилять я. — А всё узнанное мной о вас, гетерах, — уточнил я, — говорит о том, что после наставлений ваших, стать они иными могут. Боюсь я того, что то, то мне важно и личностью моей за основу полагаемо, будет вами негодящим признано и искоренено небрежным движением.

— Да вы философ, Ормонд Володимирович. И угодник женский — столь изысканного комплимента я, признаться ещё не слышала. — с улыбкой ответила она. — Да и не до конца откровенны, впрочем, сие естественно и нормально. Однако ж, вынуждена вам напомнить, что имею честь я находиться с юношей, что путь на воле своей, иными за три десятилетия проходимый, в десять лет осилил. Тут скорее мне страшиться пристало, — аж подмигнула она мне. — Ну а то, что вам важно… А вот у себя спросите, да и сформулируйте. Только без умствований излишних, ЧТО это, то, что вам важно? — впилась она в меня взглядом.