Прекрасный Старый Мир

— Бес с ним, могу и тут обитать. Стены разве только поломаю, чтоб вместиться, — ответствовал аскетичный я. — Что нам делать положено, Добродум Аполлонович, а уж если совсем точно, мне?

— Переоденьтесь, ежели желаете, в стенных шкафах простыни имеются, — злоехидно начало перечислять начальство. — Примите багаж свой, — впихнул он в меня саквояж. — И готовьтесь, сейчас нас отвезут либо в театр, либо в Колизей. Последнее скорее по срокам выходит, бои будут, — отметил он.

— Традиция? — уточнил я.

— Она самая, мы “желанные гости”, нас потребно развлечь перед делом. Да и дело решается не сказать, чтоб быстро, — поморщился он.

— Жрать пакость всякую на пирах, — покивал я, припомнив науку наставников.

— Помните — и славно. Впрочем, вам, как вы выразились, “жрать пакость” не обязательно. А так да, решаются вопросы на пиру. Мы же не враги, но и не граждане, — констатировал Леший.

Простыню я решил проигнорировать. Была мысля, конечно, накинуть поверх костюма, но по здравому размышлению от неё я отказался: столь эпатажный наряд посольскому человеку не пристал, да и, признаться, жарковато в этих Италиях было.

А вот шляпу я оставил. Аксессуар полезный и уместный, но не по местной жаре, а волосья мои достаточно светлы, чтоб от солнца уберечь. Да и головными уборами, как по изученному, так и по натурному наблюдению, местные пренебрегали, по мере нужности пользуя капюшоны, а в торжественных случаях венцы в виде венков.

Добродум на мою простоволосую персону хмыкнул злоехидно, но комментировать не стал, так что спустились в молчании. Круглый сопровождающий, узрев наши персоны, подхватился и направился к мобилю, где и расположился, благоухая перегаром. На кой нам сдался сей тип, лично я в упор не понимал до сего момента: это же ароматизатор для самоката! Ну а что перегаром разит, так традиции разные, оно, может, римлянам за амброзию выходит.

Тем временем мобиль подкатил к Колизею, вполне узнанному мной по памяти обеих своих “ветвей”. Круглый, подтверждая мои мудрые мысли, тотчас по сдаче наших персон служителю Колизея, укатил в питейное заведение уже при Колизее.

Ну а нас с Добродумом уже крайне разговорчивый служка вёл в ложу, треща о ничего нам не говорящих именах гладиаторов и том, каким видам фауны ноне доведётся полакомится человечиной (или наоборот).

Довел до обширной ложи под навесом и скрылся в недрах Колизея, пригрозив, что ежели Добродуму чего возхочется, то надо за верёвочку дернуть, что этого служителя призовёт, а уж он всё решит со страшной силой. Добродум покивал, небрежным жестом тыкнул мне на столик, где пребывали листы с программой текущего дня, да и развалился на ложе с припасённой книжкой. И не предупредил, злодей, посетовал я, просматривая программку. Попали мы на перерыв, до боёв с час ещё.

Кстати, нужно отметить, что Колизей был несколько переделан в угоду времени. А именно, считался сей гладиаториум в Риме элитным, так что оказался он ныне лишён знаменитых рядов скамей почти полностью. А вместо них были ложи, аналогичные нашей, победнее и побогаче, хотя последние — редкость.

А вообще, рассуждал я, лениво осматривая всяческих римлян, шушукающихся в ожидании представления, довольно неприятная традиция. Вот у нас, помимо эллинических состязаний, есть кулачная забава, стенка на стенку. Народ не геморрой на мраморных скамьях, шкурами прикрытых, насиживает, а морды бьёт от души.

Лично мне оба способы “реализации агрессивного начала” мыслились идиотскими, но и некоторою нужность оных в рамках природы человеческой не признать нельзя. Ну и взаимные зуботычины видятся несколько более разумными, нежели резня как рабов, так и подданных, да даже граждан, на потеху почтенной публике.

Абсолютно добровольная для участников, конечно, но всё же глупый перевод людей. Вон, облом в дурацком шлеме, мурмиллон, мышцой играет. Лучше б копал чего или пилил, разумно рассуждал я. Тем временам качок в рыбьем шлеме встретился с качком в шлеме с грифоном, фракийцем. И учинили они бой, на который я посмотрел-посмотрел, да и забил. Неинтересно.

А стал я вслушиваться и эфирно вчувствоваться. И наблюдал довольно любопытные завихрения эфира, причём над всем Колизеем, насколько я могу судить. Пищащие и подпрыгивающие римляне, причём не только одарённые, создавали довольно неприятный, но закономерный и даже описанный эффект: эффект толпы. Наука Мира Олега полагала данный эффект свойством человеков вообще (что, возможно, хоть и маловероятно, в том Мире так и было), однако эфирная наука мира Полисов чётко и однозначно знала: сей эффект есть эфирный резонанс, изначально создаваемый разумными (условно), а в последствии и оказывающий на них отупляюще-объединяющее воздействие.

Хотя, ежели полагать эфирный орган именно органом, в некоторой степени обладающим когнитивными функциями (что почти гарантировано, в силу масштабирования воздействий), то обратная связь и её влияние на поведение человеков логичны.

Более того, факт “обратной связи” не есть мои фантазии. Эмоции, да даже мысли человека в эфире отражение несли. Кратковременное, смываемое “потоками”, но вполне отслеживаемое редчайшими терапефтами, чтецами разума. Подобные подвизались в медицине и, что логично, следственных мероприятиях, но были как редки, так и служили недолго, уходя по здоровью. Интерпретация эфирных эманаций мыслей разумных натурно “спекала мозг” самим чтецам.

И, сии “чтецы” достаточной квалификации, могли сформировать запомненное состояние эфира как рядом, так и непосредственно в человеке. Вызвав эмоции, да даже мысли, хотя, безусловно, грубо и внимательным человеком замечаемо.

На одарённых же таковое “интеллектуально-эфирное управление” работало крайне хреново, а уж если одарённый в сознании, так и вообще не работало. В общем, такое, не самое полезное направление, так что телепаты были, в основном, лекарями разума, где этот, пусть и ограниченный, функционал был востребован и полезен.

А вообще, эфир… — начал было думать я, но меня прервало сначала завывание толпы, породившей заметное волнение в эфире, а после злонравный хмык Добродума. Распахнув очи, увидел я, что сей тип от книжонки своей оторвался, да и взирает ехидно на меня.

— Сомлели, Ормонд Володимирович? — фальшиво-заботливо осведомился он.

— От чего, Добродум Аполлонович? — недоуменно осведомился я, взглянул на арену, узрел качественно, с потоками кровищи, разделанного фракийца, — Да нет, — отмахнулся я, — на этот бред я даже не смотрю. Оглядывал окрестности эфирным зрением, практиковался, — пояснил я свои закрытые очи.

— Дело доброе, — не стал гадствовать Леший.

— А не знаете ли вы, с чего римляне столь пристрастны к столь атавистичным моментам как гладиаторские бои? Ну, в смысле, сами бы выходили, если потребно “агрессивную суть” потешить, не до смерти там, — уточнил я.