Геннадий Вдовин - Заслужить лицо. Этюды о русской живописи XVIII века

Тем не менее в небольшом количестве картины бытового жанра в начале второй половины столетия стали возникать, но как бы случайно, не составив закономерной линии развития и целостной общности. Первое известное нам жанровое произведение XVIII века — холст «Юный живописец» (между 1765–1768 гг. ГТГ). Он долго искал своего автора и приписывался то Лосенко, то кому-нибудь другому. Наконец за ним утвердилось имя Ивана Фирсова — мастера декоративных панно и театрального декоратора.

Известно, что Фирсов был послан в Париж, учился в мастерской Вьена и мог воспринять еще живую в то время традицию жанровой живописи великого Шардена. В «Юном живописце» будто бы воссоздана интимная обстановка живописной мастерской, в которой мальчик-художник пишет портрет девчушки, тогда как мать уговаривает ее спокойно позировать. Бытовая сцена в интерьере станет типичной для русской живописи нескоро — лишь в первой половине следующего века. Для того времени, когда была создана картина, этот мотив не типичен, пожалуй, случаен, как удивительно и то мастерство, с каким художник справляется с необычной задачей. Он наполняет комнату рассеянным светом, умело моделирует объем светотенью, связывает цвета в единую гамму, преодолевает геометризм прямой перспективы. Все это способствует созданию интимной обстановки, непривычному для русской культуры ощущению размеренности и поэтичности течения жизни. Но как в нидерландской живописи бытовые сценки и «простонародные» сюжеты несли в себе скрытый эмблематический подтекст, грозящий неминуемым моралите, так и Фирсов закладывает в свою будто бы простодушную композицию иные смыслы. Речь идет об актуальной для классицизма XVIII века дискуссии о принципе «подражания природе». Ведь юный живописец, списывая портрет, обучается тем самым у «матери-природы», персонифицированной в изображении женщины, стоящей рядом с портретируемой. При этом он если и не обращается впрямую, то «не упускает из виду» и образцы живописи предшественников (неясно маячащие на стене некий «портрет в роли» и какой-то пейзаж), «имеет в виду» стоящий у окна «мрамор», наконец, «помнит» о манекене (воск? папье-маше?), который и означал начала ремесла и эмблематизировал предел «натуроподобия» [78]. Стало быть, И. Фирсов создает не столько образчик бытового жанра на тему «ателье художника», сколько аллегорию классицистической живописи, рядящуюся в одежды «бытописания».

И. Фирсов

Юный живописец. Между 1765–1768

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Куда более последовательным жанристом был М. Шибанов. Скудна его биография: мы даже не знаем, учился ли он в академическом классе «домашних упражнений», организованном в начале 1770-х. Однако Шибанов, безусловно, оставил свой след в истории русской живописи. Прежде всего двумя картинами — «Крестьянский обед» (1774. ГТГ) и «Празднество свадебного сговора» (1777. ГТГ). Уже в «Обеде» обыденное явление жизни выглядит как некий ритуал, где художник, прочувствовав, передает, как кажется, спокойный, но внутренне напряженный ритм крестьянского бытия, убедительно раскрывает характеры и состояния людей, ценность каждого предмета, ставшего важным явлением текущей жизни и норовящего стать эмблемой. В «Сговоре» же царит праздничная обстановка. Здесь в большей мере чувствуется зависимость от жанра XVII века (скорее фламандского, нежели голландского). Но эта традиция не только не мешает, но помогает распознать за праздничной игрой своеобразие крестьянской жизни, увидеть значительность лиц, отражающих судьбы, познать мудрую простоту крестьянского мира, традицией обращенную к высшему порядку.

М. Шибанов

Крестьянский обед. 1774

Государственная Третьяковская галерея, Москва

М. Шибанов

Празднество свадебного сговора. 1777

Государственная Третьяковская галерея, Москва

«Мужицкий философ» Григорий Сковорода, точно улавливая не только паратеатральную природу обряда, но и его высший образец — трапезу Спасителя с учениками и евхаристию, — писал: «Сии все церемонии, ежедневно, как на театре, представляемыи, тайным мановением давали знать, чтоб человек вникнул во внутренности свои и со временем добрался бы до увидения Божия» [79]. Достаточно сравнить «Крестьянский обед» с «Деревенским обедом» И. Я. Меттенлейтера (1786. ГРМ), а «Празднество свадебного сговора» с «Праздником в деревне» неизвестного художника последней трети XVIII века (ГТГ), чтобы расслышать особицу усердной теплоты шибановской интонации, презирающей жирный «фарш» обезличенного барочного стаффажа. Примечательно, что с той же уважительной и обстоятельной, но чуть отстраненной серьезностью, с какой мастер живописует происходящее, он и подписывает свои холсты: «…картина представляющая суздалской провинцы крестьянъ. празднество свадебнаго договору, писалъ в тойже провинцы в селе татарове в 1777. году. Михаилъ Шибановь».

И. Я. Меттенлейтер

Деревенский обед. 1786

Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Бытовой жанр в русской живописи не скоро поднимется на такую высоту — лишь в 20-е годы XIX века, когда появится Венецианов, которому придется заново формировать жанровую традицию.

«Бытовые жанры», особенно шибановские, не так уж и просты и не лишены если не символики, о коей толковал Сковорода, сопрягая, по обыкновению поэтов и философов, «вещи далековатые», то некоторого эмблематического ригоризма. В этом нас убеждают литературные опусы на схожие темы. Так, описывая простодушный крестьянский праздник, Г. Р. Державин от «селянской милоты» переходит сначала к настойчивой пропаганде воздержания: «Но только встав поутру рано, // Перекрестите шумный лоб, // Умыв водой лицо багряно; // С похмелья чару водки — троп // Уж не влекитесь больше к пьянству, // Здоровью вредну, христианству // И разрительну всем вам; // А в руки взяв серп, соху, косу, // Пребудьте, не поднявши носу, // Любезны Богу, господам», — а вслед за этим еще десяток строф посвящает сраму «ветреных французов». И вдруг патетично делает неожиданный вывод, схожий в интонации едва ли не с «агиткой» (например с будущими прокламациями московского генерал-губернатора Ростопчина, воевавшего француза, времен Отечественной войны): «Ура, российские крестьяне, // В труде и бое молодцы! // Когда вы в сердце християне, // Не вероломцы, не страмцы, — // То всех пред вами див явленье, // Бесов французских наважденье // Пред ветром убежит как прах. // Вы все на свете в грязь попрёте, // Вселенну кулаком тряхнете, // Жить славой будете в веках». «Сурьезность» шибановских персонажей, ритуальная значительность происходящего в его полотнах по-своему близка державинскому пафосу, но в русле общей традиции развития бытового жанра — это более исключение, нежели правило.