Альфред Теннисон - Поэтический мир прерафаэлитов

И вот в прихожей на стене, где испокон висят
Портреты предков, щит с гербом и связка ржавых лат,
Повесил он рыбачью сеть — мол, оглянись назад!

И этот шаг — к сердцам других — хулу остановил.
«Достиг заоблачных высот, но скромен, прост и мил.
Он свят!» — и каждый добавлял: «А что я говорил!»

И вот он — Папа; мы несем от всей души привет,
Готовы пасть к его ногам, глядим — а сети нет!
Пропал смирения залог — погас небесный свет!

Стоим, безмолвие храня, и не находим слов,
Но, выражая общий глас, я вопросить готов:
«Зачем ты, отче, спрятал сеть?» — «Так ведь закончен лов!»

The grey sea and the long black land;
And the yellow half-moon large and low;
And the startled little waves that leap
In fiery ringlets from their sleep,
As I gain the cove with pushing prow,
And quench its speed i’ the slushy sand.

Then a mile of warm sea-scented beach;
Three fields to cross till a farm appears;
A tap at the pane, the quick sharp scratch
And blue spurt of a lighted match,
And a voice less loud, thro’ its joys and fears,
Than the two hearts beating each to each!

Земля чернеет на краю,
Над серым морем — желтый блик;
И врассыпную кудри волн,
Когда их сон нарушил чёлн
И в бухту влажную проник,
И скорость погасил свою.

Пройти всю отмель наконец,
Три поля — и увидеть дом.
И стук в окно, и скрип в ответ,
И заструится синий свет,
И будет тише слабый стон
Друг в друга бьющихся сердец.

Round the cape of a sudden came the sea,
And the sun looked over the mountain’s rim:
And straight was a path of gold for him,
And the need of a world of men for me.

И мыс окружило внезапно волной,
И солнце над ним обозначилось чуть,
И ясно пролег золотой его путь,
И стал очевиден удел мой земной.

If one could have that little head of hers
Painted upon a background of pale gold,
Such as the Tuscan’s early art prefers!
No shade encroaching on the matchless mould
Of those two lips, which should be opening soft
In the pure profile; not as when she laughs,
For that spoils all: but rather as if aloft
Yon hyacinth, she loves so, leaned its staffs
Burthen of honey-coloured buds to kiss
And capture ’twixt the lips apart for this.
Then her lithe neck, three fingers might surround,
How it should waver on the pale gold ground
Up to the fruit-shaped, perfect chin it lifts!
I know, Correggio loves to mass, in rifts
Of heaven, his angel faces, orb on orb
Breaking its outline, burning shades absorb:
But these are only massed there, I should think,
Waiting to see some wonder momently
Grow out, stand full, fade slow against the sky
(That’s the pale ground you’d see this sweet face by),
All heaven, meanwhile, condensed into one eye
Which fears to lose the wonder, should it wink.

Головку эту я бы написал
На теплом фоне бледно-золотистом,
Тосканском, — высветлив щеки овал,
А губ рисунок безупречно чистым
Оставил бы — и никаких теней,
Лишь рот слегка разомкнут: не для смеха,
Что портит профиль, но как будто к ней
Медовый гиацинт, ее утеха,
Свои тугие тянет бубенцы,
Что тычутся ей в губы, как птенцы.
Вот шеи стебелек в охват ладони —
Как он на палевом сиял бы фоне! —
Вот подбородка совершенный плод…
Корреджо заполнял церковный свод
Сплошь ангелами в облачных провалах
И отблесках горящих, нежно-алых;
Смешались нимбы, воздух напряжен:
Какая огненная колесница
Сейчас пред ними вспыхнет и затмится?
О, этот тусклый золотистый тон,
Под стать ее головке, — он оттуда!
И глаз раскрыт: сморгнешь — упустишь чудо.

I thought once how Theocritus had sung
Of the sweet years, the dear and wished-for years,
Who each one in a gracious hand appears
To bear a gift for mortals, old or young:
And, as I mused it in his antique tongue,
I saw, in gradual vision through my tears,
The sweet, sad years, the melancholy years,
Those of my own life, who by turns had flung
A shadow across me. Straightway I was ’ware,
So weeping, how a mystic Shape did move
Behind me, and drew me backward by the hair;
And a voice said in mastery, while I strove, —
‘Guess now who holds thee?’ — ‘Death,’ I said. But, there,
The silver answer rang, — ‘Not Death, but Love.’

Unlike are we, unlike, O princely Heart!
Unlike our uses and our destinies.
Our ministering two angels look surprise
On one another, as they strike athwart
Their wings in passing. Thou, bethink thee, art
A guest for queens to social pageantries,
With gages from a hundred brighter eyes
Than tears even can make mine, to play thy part
Of chief musician. What hast thou to do
With looking from the lattice-lights at me,
A poor, tired, wandering singer, singing through
The dark, and leaning up a cypress tree?
The chrism is on thine head, — on mine, the dew, —
And Death must dig the level where these agree.