Альфред Теннисон - Поэтический мир прерафаэлитов

Зачем, скажи? Повсюду проросло
И крепнет зло, и от добра лишь зло,
Любовь греховна и полна печали.
Куда летит беда — кто даст ответ?
Не пуст твой ящик, но жива иль нет
Внутри Надежда, знаешь ты едва ли.

Give honour unto Luke Evangelist;
For he it was (the aged legends say)
Who first taught Art to fold her hands and pray.
Scarcely at once she dared to rend the mist
Of devious symbols: but soon having wist
How sky-breadth and field-silence and this day
Are symbols also in some deeper way,
She looked through these to God and was God’s priest.

And if, past noon, her toil began to irk,
And she sought talismans, and turned in vain
To soulless self-reflections of man’s skill, —
Yet now, in this the twilight, she might still
Kneel in the latter grass to pray again,
Ere the night cometh and she may not work.

Луку святого не напрасно чтят —
Он Живопись в молитве наставлял.
Срывать покров, что тайны охранял,
Она не смела много лет назад,
Но ей учитель разъяснить был рад:
И неба ширь, и моря бурный вал
Суть символы; сквозь них, как сквозь кристалл,
Она на Бога устремила взгляд.

Пусть в полдень поддалась она на лесть
И принялась, отринув благодать,
Мазней бездушной заполнять досуг,
Но в сумерках, сгустившихся вокруг,
Еще не поздно к Господу воззвать,
Покуда время для работы есть.

The thronged boughs of the shadowy sycamore
Still bear young leaflets half the summer through;
From when the robin ’gainst the unhidden blue
Perched dark, till now, deep in the leafy core,
The embowered throstle’s urgent wood-notes soar
Through summer-silence. Still the leaves come new;
Yet never rosy-sheathed as those which drew
Their spiral tongues from spring-buds heretofore.

Within the branching shade of Reverie
Dreams even may spring till autumn; yet none be
Like woman’s budding day-dream spirit-fann’d.
Lo! tow’rd deep skies, not deeper than her look,
She dreams; till now on her forgotten book
Drops the forgotten blossom from her hand.

Пусть лето на исходе — сикомора
Одета в зелень молодой листвы;
Где встарь зарянка в бликах синевы
Таилась, из-под пышного убора
Дрозды свистят, не растеряв задора
В безмолвном зное. Юны и новы
Розетки листьев, но не таковы
Как по весне — не столь розовопёры.

Под сенью Забытья витают сны
До осени, но все они бледны
Пред той, что грезя, вдаль душой стремится;
Как бездна неба, взгляд ее глубок —
И позабытый падает цветок,
Ложась на позабытую страницу.

This is that blessed Mary, pre-elect
God’s Virgin. Gone is a great while, and she
Dwelt young in Nazareth of Galilee.
Unto God’s will she brought devout respect,
Profound simplicity of intellect,
And supreme patience. From her mother’s knee
Faithful and hopeful; wise in charity;
Strong in grave peace; in pity circumspect.

So held she through her girlhood; as it were
An angel-watered lily, that near God
Grows and is quiet. Till, one dawn at home
She woke in her white bed, and had no fear
At all, — yet wept till sunshine, and felt awed:
Because the fulness of the time was come.

These are the symbols. On that cloth of red
I’ the centre is the Tripoint: perfect each,
Except the second of its points, to teach
That Christ is not yet born. The books — whose head
Is golden Charity, as Paul hath said —
Those virtues are wherein the soul is rich:
Therefore on them the lily standeth, which
Is Innocence, being interpreted.

The seven-thorn’d briar and the palm seven-leaved
Are her great sorrows and her great reward.
Until the time be full, the Holy One
Abides without. She soon shall have achieved
Her perfect purity: yea, God the Lord
Shall soon vouchsafe His Son to be her Son.

Здесь Приснодева изображена:
Святой Марии с отроческих лет
Был домом галилейский Назарет.
Вверялась воле Божией она,
Мудра печалью, кротостью сильна;
В ней крепли веры и надежды свет,
Терпенья неизбывного обет
И мысли простота и глубина.

Она взрастала, утвердясь в добре:
Так лилия, что Господом пригрета,
Тиха, цветет меж ангелов. Но вот
Она, проснувшись дома на заре,
В смятении проплакала до света:
Се! Пробил час: Благая Весть грядет.

Вот — символы. В багрянце лоскута —
Узор из трех лучей; творец убавил
Длину второго, не нарушив правил:
Поскольку мир не знал еще Христа.
Вот книги: Добродетелей цвета
В них запечатлены: апостол Павел
Любовь златую выше прочих ставил;
Вот Лилия, что значит — Чистота.

Семь листьев пальмы, семь шипов у тёрна —
Ее скорбей и радостей залог.
До срока мир о Господе Едином
Лишь слышал. Вскорости она покорно
Благую весть воспримет. Вскоре Бог
Объявит — Божий Сын ей станет сыном.

Here meet together the prefiguring day
And day prefigured. ‘Eating, thou shalt stand,
Feet shod, loins girt, thy road-staff in thine hand,
With blood-stained door and lintel,’ — did God say
By Moses’ mouth in ages passed away.
And now, where this poor household doth comprise
At Paschal-Feast two kindred families, —
Lo! the slain lamb confronts the Lamb to slay.

The pyre is piled. What agony’s crown attained,
What shadow of Death the Boy’s fair brow subdues
Who holds that blood wherewith the porch is stained
By Zachary the priest? John binds the shoes
He deemed himself not worthy to unloose;
And Mary culls the bitter herbs ordained.

Здесь, на холсте, сошлись передо мной
Грядущее и память прежних дней,
Когда, справляя праздник, иудей
Вкушал ягненка с горькою травой.
Так Бог велел когда-то; и весной
В домишко бедный в честь святого дня
Сошлась, чтоб Песах праздновать, родня.
Два агнца здесь — убитый и живой.

Огонь готов. Что мальчика гнетет,
Что наложило скорбную печать?
Он держит кровь, которой мажут вход.
Вот Иоанн, чтоб обувь завязать,
Склонился перед мальчиком; вот мать
За травами для трапезы идет.

‘Why wilt thou cast the roses from thine hair?
Nay, be thou all a rose — wreath, lips, and cheek.
Nay, not this house, — that banquet-house we seek;
See how they kiss and enter; come thou there.
This delicate day of love we two will share
Till at our ear love’s whispering night shall speak.
What, sweet one, — hold’st thou still the foolish freak?
Nay, when I kiss thy feet they’ll leave the stair.’

‘Oh loose me! Seest thou not my Bridegroom’s face
That draws me to Him? For His feet my kiss,
My hair, my tears He craves to-day: — and oh!
What words can tell what other day and place
Shall see me clasp those blood-stained feet of His?
He needs me, calls me, loves me: let me go!’