Альфред Теннисон - Поэтический мир прерафаэлитов

Кружится быстро колесо времен;
И словно девочка на карусели,
Вся устремясь к какой-то дивной цели,
Летит, смеясь, — и ветер ей вдогон! —
Весна мне мчит навстречу; но, смущен,
Молчу в ответ; томят мой дух метели
Прошедших зим, и мне не до веселий —
Остыла кровь среди замерзших крон.

Взгляни: пророчит ландыш о снегах,
Цвет яблоневый, нежно оробелый, —
О Змие, что погубит плод созрелый.
Не радуйся же лилиям в лугах,
Не жди, когда рассыплется во прах
Вкруг сердца золотого венчик белый.

With Shakspeare’s manhood at a boy’s wild heart, —
Through Hamlet’s doubt to Shakspeare near allied,
And kin to Milton through his Satan’s pride, —
At Death’s sole door he stooped, and craved a dart;
And to the dear new bower of England’s art, —
Even to that shrine Time else had deified,
The unuttered heart that soared against his side, —
Drove the fell point, and smote life’s seals apart.

Thy nested home-loves, noble Chatterton;
The angel-trodden stair thy soul could trace
Up Redcliffe’s spire; and in the world’s armed space
Thy gallant sword-play: — these to many an one
Are sweet for ever; as thy grave unknown
And love-dream of thine unrecorded face.

Мальчишка сердцем, зрелый муж — умом,
Скорбь Гамлета занявший у Шекспира,
У Мильтона — гордыню Князя Мира,
Сквозь двери Смерти он шагнул в проем.
Английского искусства новый дом,
Священный храм нетленного кумира,
В груди своей, платя бессмертью виру,
Разрушил он, к погибели влеком.

Душой ты помнишь, славный Чаттертон
Витой подъем до Редклиффского шпиля
За ангелами следом; и не ты ли
Вел с миром бой? — им дух наш вдохновлен,
Пусть облик твой в веках не сохранен,
И нет плиты надгробной на могиле.

The weltering London ways where children weep
And girls whom none call maidens laugh, — strange road
Miring his outward steps, who inly trode
The bright Castalian brink and Latmos’ steep: —
Even such his life’s cross-paths; till deathly deep
He toiled through sands of Lethe; and long pain,
Weary with labour spurned and love found vain,
In dead Rome’s sheltering shadow wrapped his sleep.

O pang-dowered Poet, whose reverberant lips
And heart-strung lyre awoke the Moon’s eclipse, —
Thou whom the daisies glory in growing o’er, —
Their fragrance clings around thy name, not writ
But rumour’d in water, while the fame of it
Along Time’s flood goes echoing evermore.

Среди толпы, где слышен плач детей
И девок визг, его тянулся путь —
Он мог на Латмос мысленно шагнуть,
Где все вокруг и краше, и светлей,
Но с нами шел, пока в расцвете дней
Навек в песках летейских не увяз.
Истерзан, брошен, он оставил нас
И в мертвом Риме канул в мир теней.

Твои напевы, мученик-поэт,
Затмиться заставляли лунный свет.
Надгробие цветами поросло,
Что льнут к нему, заслыша в шуме вод
Звук имени; хвалу тебе поет
Река Времен, погибели назло.

This is the place. Even here the dauntless soul,
The unflinching hand, wrought on; till in that nook,
As on that very bed, his life partook
New birth, and passed. Yon river’s dusky shoal,
Whereto the close-built coiling lanes unroll,
Faced his work-window, whence his eyes would stare,
Thought-wandering, unto nought that met them there,
But to the unfettered irreversible goal.

This cupboard, Holy of Holies, held the cloud
Of his soul writ and limned; this other one,
His true wife’s charge, full oft to their abode
Yielded for daily bread the martyr’s stone,
Ere yet their food might be that Bread alone,
The words now home-speech of the mouth of God.

Вот комната, где смертною рукой
Бессмертный дух водил за годом год
И где, избавясь от земных забот,
Был призван небом. Сумрак над рекой
И тесный переулок городской
Там, за окном, маячили; но он
К великой цели вечно устремлен,
Трудился, не смущаясь суетой.

Сей шкаф — святыня. Сберегались в нем
Плоды трудов; для подкрепленья сил
Являлся из другого день за днем
Насущный хлеб (порой он черствым был),
Но Хлеб иной супругам ныне мил —
Внимают Богу, внидя в вечный дом.

Afar away the light that brings cold cheer
Unto this wall, — one instant and no more
Admitted at my distant palace-door.
Afar the flowers of Enna from this drear
Dire fruit, which, tasted once, must thrall me here.
Afar those skies from this Tartarean grey
That chills me: and afar, how far away,
The nights that shall be from the days that were.

Afar from mine own self I seem, and wing
Strange ways in thought, and listen for a sign:
And still some heart unto some soul doth pine,
(Whose sounds mine inner sense is fain to bring,
Continually together murmuring,) —
‘Woe’s me for thee, unhappy Proserpine!’

О светлый день, на краткий миг пролей
Свой бледный луч в забытый уголок
Моей темницы, в горестный чертог!
Цветущей Энны и родных полей
Не стоит плод, что у моих очей
Похитил свет небес. Полны тоски
Луга Аида. О, как далеки
Былые дни от будущих ночей!

Как далека я от себя самой —
Витаю в мыслях где-то, знака жду
И сердцем слышу, как, томясь в бреду,
Душа другая шепчет, скрыта тьмой:
«Как тяжек, Прозерпина, твой покой!
О, горе! Не избыть твою беду».

What of the end, Pandora? Was it thine,
The deed that set these fiery pinions free?
Ah! wherefore did the Olympian consistory
In its own likeness make thee half divine?
Was it that Juno’s brow might stand a sign
For ever? and the mien of Pallas be
A deadly thing? and that all men might see
In Venus’ eyes the gaze of Proserpine?

What of the end? These beat their wings at will,
The ill-born things, the good things turned to ill, —
Powers of the impassioned hours prohibited.
Aye, clench the casket now! Whither they go
Thou mayst not dare to think: nor canst thou know
If Hope still pent there be alive or dead.

Зачем, Пандора? И рука твоя ли
Дала свободу огненным крылам?
Божественною с глиной пополам
Зачем тебя с Олимпа ниспослали?
Чтоб гнев Юноны мы не забывали?
Чтоб гибелью всегда грозило нам
Копье Паллады? И Венерин храм
Стенанья Прозерпины оглашали?