Людмила Правоверова - Павел Филонов: реальность и мифы

Филонов далеко не часто бывал на общих заседаниях. Его доклады были редкими. Это было время наибольшей славы школы аналитического искусства [726] .

Отгремела гражданская.

В 1922 г. художник создает свой автопортрет [727] в развитой аналитической системе. Между юношеским автопортретом и этим прошло десять лет.

Каких лет!

Совсем иной образ. Бег времени, разломы исторического бытия в беге времени, смены психологических состояний выражены пересечением графических линий. Линии драмы жизни. Зримый образ тайной диалектики души.

Сознание рассыпано на «атомы», на изначальные формы, из этих «атомов» возникает как «формула», как «вывод» лицо человека, с которого содрано все наносное.

Это лицо мудреца и пророка. Лицо самой судьбы.

Художник был еще молод в 1922 году. Но какое предчувствие грядущего!

Двадцатые годы. Конным взводом мчатся годы.

Медь оркестров над павшими.

Больше, чем война и голод, скосил сыпной тиф.

Суровый известняк над могилами.

Еще безлюден Петроград. Пустынны улицы, кирпичные трубы заводов бездымны.

Надежды и смерти. Уходят те, с кем начинал художник.

Умирает Чекрыгин.

Раздавлен колесами поезда [728] . Остались незавершенными замыслы. Не написаны фрески: «Восстание и вознесение» о переселении человечества в космос. Замысел навеян философией Федорова. Не написана Чекрыгиным книга о Федорове.

Сохранилась ли ее рукопись?

Случайна ли смерть?

Умирает Хлебников. Уходит будетлянин, надломивший себя скитанием по России, среди голода и сыпняка в поисках своей правды. Уходит будетлянин.

Уходит и остается в нашей памяти поэтом, который грезил судьбой пророка. Высокие надежды эпохи и ее трагический хаос зашифрованы в усложненной ее поэзии.

Как реквием по умершему другу, как реквием по эпохе поэта создает Татлин спектакль по философской поэме-драме [729] «Зангези» [730] .

Двадцать третий год. Татлин тоже скоро уйдет в добровольное забвение, в бесконечное творческое молчание, потому что хочет остаться в памяти поколений тем, кем был. Юношей, связавшим свою юность с юностью революции, создателем архитектурной мечты.

Поэма «Зангези» превращена Татлиным в театральную мистерию.

Кто дожил до сегодняшних дней из тех, кто видел этот давний спектакль? Где те студенты Горного Института и студенты Академии художеств, где первые ученики Филонова — все те, кто писал декорации, играл на сцене? [731] Мы ищем прошлое. Трудны поиски.

Седобородый археолог рассыпает потускневшую мозаику своих воспоминаний. <���…> Мы вслушиваемся, вспоминаем, хотим вжиться в это неведомое нам прошлое. Глухие отголоски былого.

Старый ученый вспоминает о своей студенческой юности, о своем участии в спектакле «Зангези», об увлечении поэзией Хлебникова, о литературных вечерах Маяковского, о том, как когда-то, еще студентом археологического факультета университета провожал он художника Филонова по пустынным улицам Петрограда.

Для нас достаются из старинного книжного шкафа журналы начала двадцатых годов с рецензиями на спектакль, уже тронутые желтизной, и фото с картин Филонова.

Старый хозяин отодвигает свои труды, чтобы найти нужное нам.

Читает на память когда-то полюбившиеся строки Велимира.

Спектакль играли студенты. Татлин привлек одну молодежь. Всего не хватало в скудном [19]23-м году [733] . Спектакль создавался трудно. Репетировали в мастерской Татлина, находившейся при Музее живописной культуры на Исаакиевской площади, в бывшем доме поэта Мятлева (Исаакиевская площадь, д. № 8) [734] . Декорации строились в маленьком театральном зале.

Они были необычны. Тайный шифр пророчества поэта Татлин символизировал обнаженными конструкциями. Огромный треножник. Два прожектора выхватывали из тьмы фрагменты сцены. Знаки «Досок судьбы» [735] — цветные прямоугольники — на них строки Хлебникова. Они пересекали сцену, падали, как падают годы.

[По рассказам Татлин предвосхитил диагональное построение мизансцен, которыми гордился Мейерхольд] [736] .

Татлин играл поэта Зангези — одинокого и отверженного. Читал поэму с высоты треножника. Одинокий человек на сцене, такой же одинокий, каким когда-то был на сцене Маяковский.

Студенты — участники спектакля, были враждебной толпой — настороженной, но враждебной. Не было грима и театральных костюмов, выступали в своих обычных.

Спектакль был сыгран в лекционном зале Музея живописной культуры. Молодежь бурно приветствовала его, но в основном зал остался холоден.

Мозаика прошлого.

Рассыпает седой ученый мозаику воспоминаний.

По пустынным улицам безлюдного Петрограда провожал он после спектакля художника Филонова.

Художник делился с ним, тогда еще юным студентом-археологом, своей памятью о Германской войне, о сырых блиндажах и холоде долгих военных дней.

Вспоминался Хлебников, еще такой недавний. Тяжело пережил Хлебников свой разрыв с Владимиром Маяковским [737] .

Всплывает из далекого прошлого, и как будто вчерашнего, вопрос, заданный мастеру: «Вы экспрессионист? Вас считают экспрессионистом?»

Филонов твердо и убежденно ответил:

«Я реалист».

Смысл ответа понятен. Он понятнее теперь, через столько прошумевших лет, человеку, много пережившему, искалеченному Второй мировой войной.

Реалист тот, кто — не отводит глаз.

Реалист тот, кто враждебному, опасному миру противостоит напряжением творческой воли. Еще до Первой мировой войны осознал Мастер эту трагическую реальность. И воплотил ее в своей аналитической живописи.

Мы уходим из прошлого.

Мы благодарны ученому за драгоценные крупицы былого, за Петербургское гостеприимство. Мы уносим тщательно завернутые комплекты старых журналов.

Трудно искать былое. Между вехами жизни, нам известными, проходили годы и годы — неизученные, неведомые. Документы пока молчат. Статьи разбросаны по журналам.

А те, кто помнят, — уходят один за другим.

В журнале «Вопросы искусства» за 1922 год, номера 18, 20 и 22 [738] статьи Пунина. Пунин — сам человек тяжелой судьбы и горького конца, а в те далекие годы он был видным искусствоведом, теоретиком левых течений. В поэме «Зангези» Пунин видит рассказ о драме истории, о тайных ее путях. Он пишет.

«Поэму Хлебникова нельзя понять прежде, чем не поймешь ее безумия».

Время Татлина и Хлебникова где-то еще впереди. И когда оно придет, не раз вспомнят об этих двух вечерах, иссушая мозг воспоминаниями того, что было.

«„Зангези“ не опыт стихосложения, не лаборатория речевых новообразований, не реалистическое построение о законах рока — это одна из самых синтетических бессюжетных мистерий нашего времени, какой-то громадный над нашим столетием нависший платок, ткань. Хлебников — ткач. Смерть, война, революция, крушение западноевропейской науки, язык — материалы его станка. Никак нельзя иначе воспринимать его поэзию; нельзя и спрашивать, верны ли, научно ли обоснованы его законы времени, его теория корней. <���…> [Да если бы даже они были глупо неверны] <���…> то и тогда бы оставалось незыблемым их поэтическое значение» [740] .