Борис Чирков - ...Азорские острова

А одинокий бронзовый человек с кудрявой шевелюрой стоял и будто бы думал о чем-то своем, о русском, а в то же время и о том, что касается всякого живущего на земле человека, будь у него такие черные прямые волосы, как у здешних прохожих, или белесые косы и кудри, как у девушек и парней на далекой Псковщине.

Александр Сергеевич Пушкин смотрел из Шанхая куда-то далеко на запад, будто бы переглядывался со своим двойником, с тем, что стоял тогда еще на Тверском бульваре в Москве.

На постаменте шанхайского памятника была выбита надпись — 1937 год. Александру Сергеевичу Пушкину. От соотечественников.

В столетнюю годовщину со дня гибели поэта русские люди поставили памятник человеку, который олицетворял для них Россию. Этот монумент в чужой стране, в чужом городе связывал их с родными местами. Может быть, даже поддерживал надежду на свидание с ними. Кругом шла чужая жизнь, и они должны были применяться к ней, но их думы, их память, их сердца были там, за дальним кордоном, где оставили они самое дорогое для человека — свою Родину…

В жарком городе Мадрасе, где тяжелые, горькие волны темно-синего Бенгальского залива далеко забегают на раскаленные песчаные пляжи, где стройные красавицы пальмы на набережной постоянно гнутся под ветром, что неустанно дует с океана, где прохожие оглядываются на каждого белого человека: так редко они заезжают, — так вот в Мадрасе, на одном из обедов, которым нас угощали, заговорил с нами по-русски пожилой лысоватый человек с застарелым неистребимым загаром на когда-то белых руках и лице:

— О, господа артисты! Позвольте представиться — я тоже артист!.. Русский балет! Мировая слава… Дягилев! Вы слышали? — он наклонил голову в поклоне.

— Вы Дягилев?

— О нет, конечно, нет. Я — танцовщик, Дягилев — балетмейстер. Но вместе уехали из России — гастроли в Париже… Остались: успех, слава!.. Но… время идет. Ансамбль распался… пришлось поездить по свету… — Он развел руками и опять склонил голову, теперь уже, очевидно, демонстрируя свои сожаления.

Быстрая, отрывистая речь, чрезмерно деликатная и в то же время порывистая, неопределенная жестикуляция делали его похожим то на Хлестакова, то на Джингля из «Пиквикского клуба».

Человек этот метался по всему свету. Не брезговал никакими занятиями. А теперь находился при каком-то богатом радже — «в качестве советника по искусству и культуре». Ну, что он там ему советовал — один бог знает. А нам он все время рассказывал о своей любви и преданности театру, балету. Русскому балету — непревзойденному, неповторимому, единственному!..

— Да, да! Где бы я ни был, я всегда помню Россию. Дорогую мою Россию!.. Это так грустно, что я в разлуке с нею… Боль души!.. Но у меня есть средство — в печальные дни особенно острых воспоминаний я варю себе борщ. Настоящий борщ! О, я прекрасный кулинар… Позвольте я вас угощу борщом?! Это будет совсем как в Москве. Да, да, я это устрою!..

И если так велика любовь к России у эмигрантов — людей, вольно или невольно покинувших ее, то какова же эта любовь у советских граждан, которые по долгу службы многие годы бывают оторваны от дома, от своей родной страны.

И вот еще одна история, которая хоть и не столь возвышенного свойства, как первые, но говорит о том же.

Было это в пятьдесят втором году. Мы, делегация советских работников кино, прилетели в Индию на Международный кинофестиваль и пробыли там почти два месяца. В эти годы только-только начали налаживаться наши добрые отношения с этой страной. Советских людей, что побывали там, можно было чуть ли не по пальцам сосчитать. Представляло наше государство в Индии всего несколько сотрудников посольства.

В Дели, где трудились наши товарищи, их колония состояла человек из пятидесяти. Это был крошечный советский поселок, заброшенный в непривычный мир. Жили они замкнуто, но были у них и клуб, и спортивная площадка, и библиотека. Да и в коллективе все-таки было несколько десятков человек. А в Калькутте, где находилось наше торговое представительство, там работало всего-навсего шестеро наших людей.

Вот уж их-то житье-бытье было совсем невеселое. И если в Дели нет-нет да и заглядывали люди с Родины, то здесь и вовсе не видно было живой советской души. А жить приходилось тут безвыездно года по три, по четыре. Да прибавьте еще то, что климат в Калькутте трудно переносим для человека из северной страны. Ну, что жарко, так это уж само собой. Я, например, как-то, выходя из гостиницы, глянул на термометр, что висел у подъезда, и чуть не кинулся бежать обратно в помещение. Температура была сто четыре градуса! В тени!

Сто четыре! Ведь это же горячее, чем кипящая в самоваре вода!..

Я только тогда успокоился, когда мой приятель указал на красную букву, что возглавляла шкалу термометра.

— По Фаренгейту! — сказал он. — По Фаренгейту, а по Цельсию, стало быть, всего сорок с небольшим…

И хотя я понял, что не сварюсь, но и этих градусов было для меня многовато.

Так вот, жарко, очень жарко в Калькутте, но, кроме того, еще и влажно. Так много влаги в воздухе, что на ботинках, которые вы сняли вечером, утром можете увидеть зеленую плесень, что развелась на них за ночь…

В таких-то непривычных для северян условиях жили там наши товарищи. И как же они обрадовались, когда мы явились к ним в гости. Слезы блестели у них на глазах, когда они нас увидели. А уж принимали нас, потчевали, ухаживали за нами, как за самыми родными и близкими людьми. С утра до позднего вечера не отходили от нас, только и отпускали от себя, что на ночлег в гостиницу.

Больше всего хлопотали вокруг нас сам торгпред — Сергей Иванович и его жена. Не было ничего заветного, чего бы они не выставляли на стол. Не было ничего лакомого, чем бы нас не попотчевали, и интересного, чего бы нам не показали. А уж ласковы они были с нами, как с самыми дорогими и желанными друзьями.

А дня через два после приезда в город мы получили остатки нашего багажа, застрявшего где-то в дороге. И тогда Кадочников извлек из только что прибывшего чемодана посылку для Сергея Ивановича от его сестры из Ленинграда. Небольшой сверток — в нем зачерствевшая буханка черного хлеба и штуки четыре воблы.

В огромном торговом городе не было, по-моему, предмета или продукта, которых не продавали бы в его бесчисленных магазинах. А вот черного-то хлеба и воблы ни за какие деньги достать было невозможно.

И первый раз за последние три года наши новые товарищи увидели нехитрую эту еду. Для нас обычную и простую, а для них такую домашнюю, желанную, обаятельную. Как будто бы из-за тридевять земель прислали им привет родные края.

Нет, право, это был торжественный момент. Все замолчали. Сергей Иванович и его жена даже переменились в лице. В полной тишине они взяли свою посылку и, не глядя ни на кого и не говоря ни слова, повернулись и пошли по коридору в свои комнаты. Они закрыли за собою дверь, и мы услышали, как щелкнул замок…