Борис Чирков - ...Азорские острова

— Слушай!.. Давай ночью обреем нашему третьему бороду, и ты увидишь — он совсем не тот, за кого себя выдает!..

Мальчишеское озорство, способность увлекаться, способность отдаваться увлечению всем своим существом жили в нем до самых последних дней его жизни.

И вот его, лично его, ждал целый конгресс, а он прежде всего был заинтересован дорогой, которую проделывал впервые.

Мы летели над Альпами, Пудовкин неугомонно перелезал от одного иллюминатора к другому, цепляясь за тесные самолетные кресла, чтобы лучше разглядеть грозные, обрывистые вершины гор, или озеро, блестевшее голубизной, или крохотную деревушку на дне зеленого ущелья. На самой итальянской земле он радовался тому, что увидел живую пинию, спешил отведать кока-колы, жадно прислушивался к мелодичной, быстрой речи прохожих…

Наш самолет садился в Венеции, и только во второй половине дня добрались мы наконец до Рима. А через пару часов, уже на автомобиле, катили в Перуджу. Дорога неблизкая — километров триста. Вскоре стемнело, и сколько ни гляди в окошко, не разберешь — торопится ли машина по дорогам Апеннинского полуострова или бежит где-то по Подмосковью.

Двое из нас задремали, утомленные длительным, грудным днем нашего путешествия, а самый старший — Пудовкин — без устали теребил сопровождавшего нас итальянского журналиста, выспрашивая: чем живут искусство и литература Италии, что самое новое и интересное появилось за последнее время на полках книжных магазинов, в выставочных залах, на экранах кино, на сценах театров. Нашему итальянскому спутнику пришлось делать обстоятельные доклады по каждому вопросу, заданному неугомонным Всеволодом Илларионовичем.

Просыпаясь на крутых виражах машины или на неисправных участках дороги, я слышал бормотание охрипшего журналиста и энергичную речь Пудовкина, требовавшего все новых и новых сведений…

Мы приехали да Перуджу часов в двенадцать ночи, в пустой город, но у дверей отеля стояли все участники конгресса кинематографистов: они ждали Пудовкина — замечательного художника, чей труд и талант открывали новые пути искусству кино.

У меня нет права считать себя другом Бориса Леонтьевича Горбатова. Я не зимовал с ним в Арктике, не работал вместе с ним в газете, не воевал ни в Финляндии, ни на фронтах Великой Отечественной войны. Я был просто одним из очень многих его знакомых, одним из очень многих, с которыми он был приветлив и внимателен. Я был одним из тех, кого он располагал к себе своей писательской одаренностью, человеческой чистотой и обаянием.

Не помню, откуда и как началась моя любовь к нему. Вначале мне понравились его книги, в которых он говорил с нами, читателями, каким-то своим, особым, очень выразительным языком. Мне были интересны события и люди, которых он описывал и показывал с неожиданных сторон. Он увлекал в мир своих героев еще и потому, что повествовал об их жизни с волнением и страстью…

Позднее я познакомился с ним самим и сразу привязался к нему. Он был очень хорошим человеком. Я старательно приглядывался к живому, настоящему писателю, и он мне нравился все больше и больше. Мне казалось, что он не только написал свои книги, а как будто бы сам вышел из этих книг: не только в рассказах был заодно с героями, а и в жизни был неразрывно связан с ними. Как и его герои, он любил жизнь, ненавидел ложь, несправедливость, страдал от подлости и радовался чистоте и искренности.

Казалось, что больше всего на свете он был занят и озабочен те своим писательским трудом, а тем, что делается в стране, в мире, происходит с людьми, со всеми — белыми, желтыми, черными…

Так же, как знакомые и незнакомые соотечественники, как персонажи его произведений, он жил, работал, строил новую жизнь. Он был как будто бы совсем таким же человеком, как и те, что встречались нам везде и постоянно. Он был таким же, как и любой из них, только еще лучше, умнее, талантливее, чище, тверже. В нем было все доброе, из чего складывается настоящий человек. А вот чего начисто не было в нем — равнодушия. Сильное, горячее его сердце участливо отзывалось на все, что случалось с людьми и миром.

После каждой встречи с ним думалось: вот таким и должен быть подлинный писатель — отзывчивым на все, что происходит вокруг него, внимательным к тому, что делается в душе у людей, полным желания помочь тому доброму, что подымается в мире.

Не умею я этого сказать. У меня получаются какие-то общие фразы — пышные, книжные, а Горбатов был человеком без всякой позы, без всякой напыщенности. Он и писал и говорил ясно, работу делал конкретную, помогал конкретным людям. И эти живые, определенные люди объединялись у него в душе в народ, который он знал и любил и которому старался служить всем своим сердцем.

Я был старше его, а он как будто бы раскрывал мне глаза на то, что я не успел или не сумел увидеть. Сам он смотрел на мир проницательно и талантливо. И люди открывались ему так полно и откровенно, так необычно и непривычно, как мне никогда не удавалось их увидеть.

С Горбатовым было всегда интересно: о знакомых вещах и событиях он знал гораздо больше, чем я. Привычное вдруг становилось новым оттого, что он показывал его по-другому, чем вы привыкли это видеть.

У всякого человека есть любовь, всякий любит по-своему. Но у Горбатова была особенная способность любви к жизни, к труду, к отдельному человеку и ко всем людям. Он умел любить, понимая человеческие слабости, прощая их и находя в человеке достоинства, скрытые от поверхностного или случайного наблюдателя. И от этого те же лица, что были вокруг нас, казались нам лучше: он открывал их нам с иной стороны.

Откуда было в нем это умение? От таланта, от душевного внимания к людям, от глубокой заинтересованности в их жизни…

В начале весны сорок первого года я видел его в Киеве. Мы жили в одной гостинице и встречались несколько дней подряд. Он был задумчив и печален. Вспоминал Польшу и Финляндию и говорил о грядущей войне, чувствуя и зная, что она приближается.

— Я не переживу ее, — говорил он. — Я буду в ней просто офицером, командиром взвода, а не журналистом…

Он был грустен, но не потому, что боялся за себя, страха в нем не было совсем. Он ненавидел войну, он уже видел ее и знал, что новая будет во много раз страшнее, грознее. Сколько несчастья, сколько горя принесет она людям, Родине, всему миру! И, верно, от этого болело у него сердце.

В середине сорок третьего года я встретил его в Москве. Военное счастье уже было за нас. Самое худшее осталось позади. В каждом жила надежда не только на победу, а и на то, что она приближается. И, верно, оттого, что стало легче людям, и Горбатов был оживлен и даже весел.