Борис Чирков - ...Азорские острова

Вагон покачнулся, я не удержался на ногах и, навалившись на паренька, наполовину высунулся из купе, и глазам моим предстало зрелище, от которого я почувствовал примерно то, что испытывает пациент, сидя в зубоврачебном кресле и наблюдая, как врач роется в острых и тупорылых сверлах, раздумывая — какое из них вставить в бормашину, чтобы начать сверлить и без того ноющий зуб.

Вдоль всего коридора нашего вагона стояла очередь людей в военных мундирах и гимнастерках. Офицеры к солдаты, заслуженные воины и молодежь. К первому из этой очереди я сам прижимался, последний был едва различим в густом табачном дыму. И у каждого в руках была бутылка. Чего там только не было: водка, коньяк, пиво, вино всех сортов и заводов. Единственное, чего мне не удалось заметить среди всего изобилия и разнообразия — это бутылок с молоком.

Мое появление в коридоре было встречено дружными выкриками. И лишь теперь я уяснил окончательно, что́ меня ожидает. Я должен был противостоять всему этому войску, собравшемуся в поход на меня. На меня одного были направлены горлышки всех этих бутылок!

Ни помогать мне, ни спасать меня было некому. Судя по виду нашего проводника, вся поездная бригада была приведена в то же состояние веселья и радости, в каком пребывали все пассажиры… Впрочем, это, конечно, преувеличение. До паровоза веселье не докатилось, так как наш поезд, несмотря ни на что, правда, раскачиваясь на ходу, быстро и упорно бежал через ночные поля Белоруссии…

— Разрешите? — повторил молодой паренек и поднял бутылку шампанского.

Я посмотрел на длинную, покачивающуюся очередь в коридоре, отодвинулся, сколько мог, в сторону и сказал: «Прошу!.. Заходите!..»

Сколько раз впоследствии ни пытался я припомнить продолжение этого происшествия, ничто не приходило мне на память, кроме облака табачного дыма, беспрерывно открывающейся двери купе, покачивающихся, улыбающихся людей из очереди и добрых пожеланий товарищу Максиму…

И не тянуло меня предаваться воспоминаниям об этой поездке: выглядел я в этой истории не очень-то авантажно. А ведь это был час славы моего героя, час признания его душевной близости к людям. Я не понял этого тогда. Я даже немного стеснялся этого эпизода своей жизни.

А теперь? Теперь я и не смог бы и не хотел бы снова пережить такую ночь, но жалею о том, что ушли годы молодости Максима и неразлучного его друга, его двойника-актера. И ведь хорошо понимаю, что у нового времени — новые песни, новые герои, а у них иные мечты и дороги. Понимаю, что все в мире идет закономерно и правильно — старое стареет, рождается молодое. Все так, а жаль, что ушли прежние силы и возможности. Жаль, что из главных действующих лиц пришлось переместиться на эпизодические роли, на второй, на третий план фильма и спектакля. Да уж такая наша актерская профессия — то возносит человека высоко, иногда выше его способностей, выше творений, которые он создал, и держит его наверху, на ярком свету, на глазах у народа, а потом оставит его в тени, в небрежении у тех же, кто когда-то горячо его любил…

Не сочтите только эти слова жалобой на свою судьбу: как бы ни завершался наш век, а прожили мы, уходящие актеры, счастливые жизни.

В последний раз я видел Всеволода Илларионовича Пудовкина на сцене Центрального Дома кино. Кинематографисты праздновали шестидесятилетие своего товарища, одного из крупнейших кинорежиссеров мира.

После речей, приветствий, телеграмм сам юбиляр коротко поблагодарил за добрые слова и пожелания, а затем стал говорить о том, что у него обширные планы на будущее и что он надеется их осуществить.

— Сил у меня еще довольно! — Он согнул руки в локтях, напряг грудь и спину. — Вот видите, я в полной форме!

Сидевшие в зале качали головами, улыбались и хлопали в ладоши. Но Пудовкину этого было мало. Ему надо было, чтобы люди верили фактам, а не словам. И он ходил по сцене и требовал, чтобы члены президиума этого торжественного вечера обязательно потрогали его мускулы. И лишь после того, как все они потыкали пальцами в его бицепсы и с удивлением и с уважением проговорили: «О-о… да!» — только тогда он успокоился и продолжал свое слово о себе.

А месяца через три-четыре гроб с его телом был привезен с побережья Балтики в этот же самый Дом кино…

…В конце сороковых годов на пражской студии «Баррандов» московские кинематографисты сняли цветной фильм «Смелые паруса». Картина оказалась неудачной, но затраченные деньги — валюту жалко было выбрасывать на ветер, и попробовали помочь делу: так как картина состояла из трех новелл, то решено было раздать их опытным режиссерам, чтобы они с помощью перемонтажа и добавочных досъемок попытались бы, сколько можно, поправить неудавшуюся киноленту и в конце концов выпустить все-таки ее на экраны.

В спасители призваны были: Л. Арнштам, Вс. Пудовкин и С. Юткевич. Я оказался в группе Всеволода Илларионовича. Наша новелла повествовала о том, как, закончив войну, солдат возвращается в родной дом. После недолгих сборов уехала наша бригада в деревню, километров за двести от Москвы, так как снимать деревенские сцены на фоне мосфильмовских декораций или в подмосковных поселках Пудовкин не соглашался. Да это было и естественно для художника, который всегда старался заглянуть в самую глубину человеческой жизни, показать неприкрашенную ее правду.

О чем бы ни рассказывала его картина, о наших ли днях, о давно ли минувшем времени, всякий раз добивался он достоверности, подлинности представляемых им людей и событий.

Правда человеческой жизни — она и была основой его произведений.

При всем том Пудовкин не засорял свои картины мелкими бытовыми подробностями только лишь из пристрастия к ним самим, а отбирал существенные, характерные детали, которые и создавали атмосферу времени и оттеняли смысл происходящего.

Если сравнить «Александра Невского» с «Мининым и Пожарским», то становится очевидным, на мой взгляд, различие между оперностью и красивостью одного фильма и стремлением к верности обстоятельств, к жизненной правде в другой картине. И ясно было бы, что дело не в разности жанров этих фильмов, а в том, как художники смотрят на жизнь.

На съемках сцены боя русских с интервентами в этом историческом фильме Пудовкин сам с репортерской кинокамерой в руках врывался в самую гущу «сражавшихся» противников и снимал все, что попадало в поле зрения объектива его киноаппарата: мечи, копья, головы лошадей, утоптанную землю, облака, раскрытые в крике рты воинов, вытаращенные глаза… Снимал то, что невозможно достоверно изобразить актеру, но что сообщает эпизоду картины убедительность действительно происходящего события. В том и была сила знаменитого пудовкинского монтажа картины, что короткие «документальные» кадры, вставленные в эпизод, придавали не только динамичность действию, но и жизненную правду всей сцене.