Борис Чирков - ...Азорские острова

Уже невооруженным глазом было видно, что наш руководитель начинает накаляться от гнева, только на тучку это никак не действовало. Директор, искоса наблюдая за режиссером, в раздумчивости как бы бормочет про себя:

— А ведь через сорок минут надо будет отпускать комбайн…

Оператор отрывается от наблюдения за солнцем:

— Давайте тогда перенесем съемку на завтра… Только пусть комбайн пригонят пораньше.

— Какое завтра? — с досадой отвечает директор. — Люди должны нынче кончить свое поле, а утром отогнать комбайн километров за пятнадцать отсюда!..

Пудовкин взрывается. Пока в первый раз. Глаза у него блестят. Он багровеет от негодования. Срывающимся голосом начинает излагать свое отрицательное суждение и по поводу организации съемки, и насчет этого дурацкого климата, и по поводу допотопной кинематографической техники…

Директор, видя, что «разбудил зверя», пытается смягчить конфликт:

— Что же делать, давайте подождем еще немного…

Все молча, с надеждой и со злостью опять задирают головы в небо.

Минут через пятнадцать на телеге подъезжает председатель колхоза. Еще издали он машет кнутом и кричит:

— Время, товарищи!.. Давайте кончать!.. Нам тоже работать надо!

И тут Пудовкин взрывается вторично. Теперь уже на полную силу. Он подскакивает к киноаппарату, потом бежит к комбайну и колотит кулаком по его кожуху. Затем начинается что-то совсем странное и неожиданное. Это уже похоже на камлание или на шаманскую пляску. Он подпрыгивает, грозит кулаком солнцу, кричит, как ненавидит свою профессию… Наверное, стороннему наблюдателю это должно бы было показаться смешным и даже глупым. Однако никому из нас даже не пришло в голову улыбнуться. Это была не истерика, а полное драматизма и отчаяния сражение человека с судьбой и природой.

Председатель внимательно поглядел на Всеволода Илларионовича. В его глазах удивление сменилось сочувствием. Он кивнул головой нашему директору и тихо произнес:

— Слушай!.. Раз такое дело… ладно. Снимайте, сколько нужно… Снимайте, мы обождем…

Он что-то крикнул комбайнеру и, махнув кнутом, уехал на своей телеге.

Еще через час небо, наконец, очистилось, ни одна туча не закрывала солнце, и мы сняли все-таки свой злополучный кадр…

Я, актер, рассказываю об этом происшествии, как человек, причастный к искусству, привыкший к тому, что увлеченность своей работой может проявляться у художника так пылко, так открыто. И, хотя случай с Пудовкиным даже и для нашего брата, работника искусств, исключительный, все-таки мы с ним одного поля ягода. А вас, читателей, людей иных профессий, прошу учесть, что чрезмерная экзальтация художника в процессе его творчества — это результат того, что дело, которому он служит, требует от него не только мастерства, физических усилий, раздумий, а еще обязательно и эмоционального напряжения. Художник не может быть ни холоден, ни равнодушен ни к жизни, ни к своему искусству. Его темперамент — это одно из достоинств его дарования.

Вот эта-то сторона таланта постоянно проявлялась и в жизни, и в творчестве Пудовкина.

Кукрыниксы очень смешно и похоже показывали, как он выступал с речью в Хельсинки.

Вскоре после войны большая делегация деятелей советского искусства и культуры приехала в Финляндию. Кинематографистов представлял Всеволод Илларионович. И на первом же митинге он, как старейший и известнейший художник нашей страны, был одним из ораторов. Ну, естественно, что вместе с ним к микрофону подошел и переводчик — финн.

Полный жара, воодушевленный важностью собрания, взволнованный ответственностью своего выступления, Пудовкин начал свою речь вдохновенно и страстно. Произнес вступительную часть, остановился и… наступила пауза. Переводчик, меланхоличный, спокойный, не торопясь, записывал что-то в блокнот. Затем поднял голову и бесстрастно, размеренно принялся передавать содержание речи оратора. С трудом дождавшись окончания его перевода, Пудовкин с беспокойным своим темпераментом выкрикнул новый заряд своих мыслей, но невозмутимый финн снова трансформировал высокое напряжение его речи в едва слышные колебания звуковых волн.

«Вода и камень, лед и пламень…» безуспешно состязались между собою во все время выступления. Однако зал понял тяжкое положение Пудовкина и наградил его в конце громкими аплодисментами. И только переводчик, единственный невозмутимый человек на всем митинге, равнодушный ко всему, не затронутый ни красноречием, ни идеями, высказанными оратором, ни его искренним волнением, удалился бесстрастный и безразличный ко всему, что только что произошло.

…Если часто встречаешься с человеком, видишь его в обыденной обстановке, слышишь его разговоры по бытовым, незначительным поводам, в конце концов перестаешь помнить о том, что он знаменит, что он прославленный художник, что созданные им произведения помогают людям жить, раскрывают перед ними и смысл существования, и красоту мира, забываешь о том, что его творчество открыло новые дороги искусству, в котором он работал.

Я виделся с Пудовкиным и у себя дома, и в Доме кино, и на киностудии. С течением времени уже вошло в привычку говорить: «Здравствуй!», видеть в нем просто знакомого, которого коротко знаешь, с которым привычно поболтать, покурить…

А вот довелось мне быть вместе с ним в заграничной командировке, и я увидел, что этот человек в глазах многих известных деятелей зарубежной кинематографии — не просто их коллега по искусству, а пролагатель новых путей, учитель.

Как это порою бывало с нашими делегациями, и на этот раз мы, три представителя советских кинематографистов, вылетели в Перуджу, на Международный конгресс прогрессивных деятелей кино, с опозданием. В Праге, где у нас была пересадка на другой самолет, нам пришлось заночевать. Мы позвонили в наше посольство в Риме и выяснили, что именно вечером этого дня конгресс заканчивает свою работу и его участники собирались разъехаться по домам.

— Что же нам делать? Возвращаться в Москву?

— Не знаем, что и посоветовать… Впрочем, позвоните нам через час, мы свяжемся с Перуджей и переговорим с устроителями конгресса.

Через час тот же товарищ из посольства настоятельно потребовал, чтобы мы обязательно летели в Италию.

— Весь состав конгресса, узнав о том, что советскую делегацию возглавляет Пудовкин, решил на два дня продолжить свою работу, для того чтобы выслушать сообщение Всеволода Илларионовича… и его товарищей…

Мы, двое спутников знаменитого режиссера, были горды тем, что зарубежные коллеги так высоко ценят дело и слово работников советской кинематографии, и совершали путь из Праги к месту нашего форума полные волнения по поводу того, как будут приняты наши выступления. А сам Пудовкин во время поездки больше всего был занят игрою, которую выдумал: раскрыть напускную значительность нашего третьего товарища. С самым серьезным видом несколько раз на день настойчиво уговаривал меня: