Борис Чирков - ...Азорские острова

Справа от генерала сам директор училища, улыбаясь, поглядывает на соседей, потом смотрит на меня, и улыбка пропадает. Тогда я стремительно шагаю к кулисе. Но Анатолий Андреевич выталкивает меня опять к рампе. Совершенно потерянный, я стою у края помоста и слышу, что в зале не только хлопают, но и смеются. И вдруг к эстраде подбегает высокая, полная девушка, снимает со своего платья розовый шелковый цветок и прикалывает его к моей рубашке. Я поражен! Ведь это Леля Маландина. Та самая, что когда-то героически съела лягушку! Как же это понимать? Искусство выше геройства, значит? И я почувствовал, что нынче необыкновенный день моей жизни.

Впрочем, он же оказался и вершиной моей певческой карьеры. И не выпало больше случая мне так отличиться, а вскоре и отличаться-то стало нечем: начал ломаться голос. Из мальчишеского пошел перестраиваться на голос взрослого человека. Тут надо беречь голосовые связки, не напрягать их, но Анатолий Андреевич не хотел терять солиста хора, и я пел через силу, надрывая голос. Кончилось тем, что через пару лет, потеряв свой сильный дискант, я получил не то баритон, не то тенор, но уже только для домашнего употребления. В общем-то был, конечно, огорчен, так как, загадывая вперед, мечтал, что поеду учиться в консерваторию и стану оперным певцом.

Но горевал недолго. Пришла война. И хоть гремела она где-то «за горами, за морями», а все-таки стала сказываться и на нашей захолустной жизни. Как ни надежно спрятан был в вятских лесах наш городок, а и до него докатились ее раскаты. И на улицах и в семьях убавилось молодых, здоровых мужчин, а повылезли на божий свет старики. И из деревень на базары стали приезжать только бабы с усталыми, озабоченными лицами. В Успенской церкви и в соборе постоянно служили панихиды «по убиенному рабу божьему…» имярек.

Через год-полтора появились в городе люди не в наших зеленоватых шинелях и несуразных фуражках — пленные. Под конвоем их водили иногда по улицам, а они изъяснялись между собою на непонятном языке. Сидя у ворот и глядя на них, старухи качали головами и причитали: «Надо же, ведь вроде бы и на нас похожи, а там, на войне, стреляли в русских-то солдат… У Леушиных отца убили, у Васильевых дядю и у Репина…»

Но прошло недолгое время, и попривыкли к ним горожане. Вон Телегин взял к себе одного из них за лошадьми смотреть. Кощеевы приняли здорового парня кули в лавке таскать… А там еще и еще поразобрали их по домам — работать вместо своих мужчин, ушедших на войну.

У нас в реальном в первую же военную осень не явился к занятиям Кнопка. Что с ним? Куда он девался? Никто не знал. А однажды зимою, во время большой перемены, он вдруг появился в зале, звеня шпорами, в новеньком офицерском кителе, с шашкой на боку. Он тут же преобразился на наших глазах — никому и в голову не пришло припомнить его прозвище: перед нами был будущий герой войны!

К весне прибыл на побывку Сережа Кадесников. Не доучившись в последнем классе, он уехал в Казанскую школу прапорщиков, а теперь прикатил из госпиталя показаться своим однокашникам. Уже подпоручик! Рука на черной перевязи, на груди Георгиевский крест! А всего год назад был еще малоуспевавшим реалистом! Вот судьба… И не мудрено, что вскоре после его отъезда строй наших старшеклассников поредел, но зато в Казанской школе прапорщиков появились новые воспитанники.

А война все настойчивее входила в нашу жизнь. Газеты писали о победах подо Львовом генерала Брусилова. В магазине канцелярских принадлежностей появились цветные литографии с изображением подвига казака Козьмы Крючкова. Усатый всадник в фуражке набекрень, с лихим чубом скачет на коне, а на пике у него болтаются одиннадцать немцев в островерхих железных касках.

На улицах Нолинска стали встречаться люди на костылях, с пустыми рукавами, с забинтованной головой. Они что-то говорили не о победах, ругали окопы, в которых мерзли и мокли, недоедали, мучились от грязи и насекомых. Кляли начальство за то, что не хватало снарядов и патронов. В их рассказах война была страшной и бессмысленной.

И жизнь многих нолинчан стала не такой спокойной. Хозяйки жаловались на дороговизну, трудно стало доставать сахар, мыло, молоко, не хватало керосину. В деревнях вместо ламп завели коптилки.

Пошли разговоры о неудачной войне, о глупом царе, которым вертит, как хочет, полуграмотный сибирский мужик Распутин. Да, даже в наших захолустных Нолях стали ждать: что-то должно случиться, какая-то должна прийти перемена жизни.

Она и пришла. Утром последнего дня февраля всех реалистов построили в актовом зале. Вошел директор, но вместо того, чтобы начать утреннюю молитву, наш строй повернули лицом к преподавателям, Дмитрий Николаевич водрузил на нос третью пару очков вместо двух, которые надевал обычно, и тихо, но внятно прочел по бумаге сообщение об отречении императора от престола и заявление Временного правительства, возглавившего правление страной.

Боюсь, что мы, ученики средних классов, не сразу уразумели все значение случившегося, зато старшеклассники загалдели, закричали «ура». Ваня Кочергин громко крикнул: «Вы жертвою пали!..» И сначала в несколько голосов, а потом все шире и сильнее зазвучала торжественная, печальная и сильная эта песня, в память погибших за революцию. Пели и те, кто знал ее слова, пели и наши ряды, подтягивая только мотив и подхватывая отдельные строчки. Кончив песню, опять закричали «ура». И двое семиклассников сорвали со стены портрет царя и бросили на пол. А затем всей школой, не надев даже шинелей, мы выскочили на Главную улицу и плотной толпой окружили полицейскую будку, что стояла напротив реального. Что там происходило, из задних рядов рассмотреть было невозможно. Мы увидели только полицейскую шашку, поднятую над головами. Тогда все двинулись обратно, а обезоруженный, длинноусый полицейский что-то неразборчивое говорил нам вслед и разводил руками.

Несколько дней училище не могло успокоиться. Но понемногу все вернулось «на круги своя». По-прежнему шла война, как и раньше, приходили с фронта горестные известия. Лавки торговали, правда, не так бойко — товаров становилось все меньше и меньше. Уроки шли по-старому, только отменили закон божий да перестали нас водить строем в церковь.

Осенью в городе стало беспокойнее и шумнее. Базары теперь не ограничивались куплей-продажей, а обязательно превращались в митинги. Спорили и на Успенской площади, и у собора, а особенно горячо — около входа в наше реальное. В сухопутном Нолинске откуда-то появились вдруг матросы. Они были особенно упорными спорщиками, яростно поносили Временное правительство, громко кричали, что войну надо кончать: не нужна она ни нам, нолинчанам, ни всей остальной России. Рассказывали, что на фронте идет братание — и наши и немецкие солдаты вылезают из окопов, митингуют, отказываются стрелять друг в друга, требуют, чтобы их вернули домой.