Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

Перец Маркиш, удивительный поэт и оратор, был прекрасным чтецом. Светясь от внутреннего света больше, чем от направленных на него софитов, он был на редкость красив. Едва появившись, уже пользовался любовью публики.

Годы спустя я в издательстве «Дер эмес» присутствовал при такой сцене: Маркиш сидит за одним столом с редактором Блюмой Котик. Вдруг он вскакивает с места с криком:

— Все! Сегодня мы больше не работаем!

Перед этим Маркиш сам настаивал на том, чтобы рукопись завтра была отправлена в типографию, а теперь твердит: «Все, все!»

Оказалось, что через несколько часов ему предстоит отнюдь не рядовое выступление перед многочисленной аудиторией. Он когда-то договорился о нем и сразу забыл.

На вопрос Блюмы Котик: «Как же будете выступать, если забыли и не готовы?» — Маркиш мгновенно ответил:

— Это как парашют раскроется.

Мне доводилось слушать Переца Маркиша много раз. Парашют у него всегда раскрывался так, как поэт этого хотел.

О лирико-философском стихотворении Шмуэля Галкина «Стекло» историк и литературовед Меир Винер высказался так: «Мастерски написанная миниатюра». Это стихотворение построено на традиционной аллегории, но в то же время полно образов и находок, оно включено как автоэпиграф в сборник «Контакт» (1935 год).

Шмуэл Галкин, человек чистой души, чуждой пустой гордыни, смотрел на собравшихся улыбаясь. Выглядело это так, будто он улыбается всем сразу и все же каждому в отдельности. Хотел начать, но нет, не дают, аплодируют доброй улыбке. Парни уже успокоились и готовы слушать, но девушки продолжают рукоплескать. Стало тихо, и поэт читает:

Прочел и остался стоять в изумлении. Все молчат, будто никто никому ничего не читал. Те, кому не нужен перевод, от этой аллегории обомлели. Остальные ждали, как будут реагировать понявшие. И вдруг, стоило одному человеку широко развести руки и слегка их сдвинуть, как грянули оглушительные аплодисменты. Дошло невысказанное, то, что между строк. Такие стихи, полные большой поэтической силы, еще долго будут жить, но где еврейские читатели, которые оценили бы созданное нашими писателями и поэтами?

На моем письменном столе лежат старые, пожелтевшие документы, исписанные пером, которое приходилось макать в чернильницу. Я читаю:

Этим подтверждается, что товарищ Лев М. А. с 10.10.1935 до 01.07.1936 был студентом подготовительных курсов при Московском государственном педагогическом институте имени А. С. Бубнова и получил следующие отметки:

Еврейская литература — отлично.

Русская литература — отлично.

История литературы — отлично.

По самым важным предметам у меня было мало конкурентов, но сдавали мы не три, а девять экзаменов. Тут мне нечем похвастаться… Точные науки: математика, физика, химия были для меня трудны, нужно было начинать почти с азов. За них я получил «удовлетворительно».

А поскольку я завел речь о пожелтевших документах и моей зачетной книжке, то следует упомянуть, что как раз после подготовительных курсов я перевелся на заочное отделение.

В зачетке указано название факультета — «Еврейское Литло», что расшифровывается как «Еврейское литературно-лингвистическое отделение». Номер зачетной книжки 45. Не знаю точно, сколько студентов училось на заочном отделении. Можно предположить, что раза в два больше сорока пяти.

Не успел я сдать последний экзамен на подготовительных курсах, как декан Шварцман спросил меня:

— Вы бы не взялись преподавать еврейскую литературу?

Вопрос был неожиданным. Но мне над ответом даже думать не пришлось, я сразу сказал:

— Нет. Какое я имею отношение к преподаванию?

Но декана мой ответ тем не менее не устроил. Кто-то из преподавателей назвал ему мое имя. Он мне этого не сказал, но объяснил, что Московский учебный комбинат, на котором сейчас готовят строительных рабочих, просит прислать преподавателя еврейской литературы. Речь идет о группе, которая после окончания курсов поедет в Биробиджан. Педагог, который в других группах преподает русскую литературу, пришел и в эту группу, но даже не успел рассказать первую тему. Слушатели спросили его о произведениях еврейских писателей, а он не знал, что ответить. Часов же на литературу выделено немного, потому что курсы краткосрочные.

Я нуждался в деньгах, а ребята, как я понял со слов декана, такие, что и моих знаний хватит. Декан не переставал твердить: «Именно у вас получится». Почему именно у меня? Оказывается, у них уже был наш аспирант. Он никому не успел представиться, но, постояв несколько минут в бараке, посмотрев на то, как кто-то играет в карты, послушав ругань, испугался, что скоро дело дойдет до драки (так ему показалось), и ретировался.

На следующий день я был на комбинате у заведующего учебной частью. Уже и до него донеслись слухи о том, что группа непростая. Он мне посоветовал пойти с ним на лекцию по русской литературе. Объяснил, что там преподает опытный пожилой педагог, он работает в техникуме, а здесь у него дополнительный заработок. Меня заведующий посадил на отдельную скамейку. Несколько минут он тихо переговаривался с тем самым педагогом, потом закрыл за собою дверь. В аудитории было очень тихо. Лекция началась примерно так:

— В прошлый раз я вам рассказал о литературе в годы Гражданской войны, а сейчас приведу пример того, как Ленин ценил наших лучших пролетарских поэтов. Так вот, был случай, когда один наш командир, когда его воинские части находились в критическом положении, обратился к Ленину с просьбой прислать из резерва по меньшей мере боеспособную дивизию. Ответ Ленина был таков: резервных частей у нас нет, но, чтобы поднять дух, посылаем вам Демьяна Бедного, известного поэта и члена партии с 1912 года.

В начале у меня мелькнула мысль такими же словами начать свою первую лекцию, а потом сказать о том, что у нас есть еврейские поэты, чьи стихи подходят к этой теме. И я знаю их наизусть.

…Я сижу в переполненном трамвае, но мысленно уже открываю дверь класса, в котором сидят мои ученики. В зависимости от того, как они меня встретят, я выберу тактику поведения. Кондуктор объявляет «Рижский вокзал», еще несколько трамвайных остановок, и мне сходить возле Новоалексеевской улицы.