Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

Я трудился целый день. Хоть лопни, но больше одной статейки, подписанной «рабкор» (рабочий корреспондент) мне не удалось подготовить. Хочешь почерпнуть что-то дельное, выудить важное, а натыкаешься на пустые слова. Использовать нечего.

А теперь послушайте, чем это кончилось. Статейку «рабкора», которую я подготовил для отдела «Город, местечко и деревня», заведующий отделом Авром Киржниц забраковал. Стал мне объяснять, почему она не годится для публикации, и напомнил, что я должен был не только отобрать материал, но и подготовить его к печати.

Киржниц был большой знаток библиотековедения. В свое время он редактировал журнал «Еврейский библиотекарь» и карманное издание на эту тему. Не знаю, как к кому, но ко мне он относился очень хорошо. Верил, что рано или поздно меня примут на работу в газету «Дер эмес». Пока что посоветовал встретиться с заведующим еврейской библиотекой. Он с ним переговорил обо мне, и, пожалуйста, заведующему нужен как раз такой, как я.

Киржница я послушался. Заведующий библиотекой, Резник, встретил меня так, словно всю жизнь ждал. Мне понравилось все, но зарплата… Работники библиотек и музеев в Советском Союзе получали жалкие гроши, а мне надо было не только кормить себя, но и немало платить за крышу над головой.

— Все будет хорошо, — поддержал меня Киржниц, — с нашим идишем мы не пропадем. Богачами не будем, но и с голоду не помрем.

И он придумал выход.

В редакцию, а чаще в издательство «Дер эмес», которое находилось в том же здании, что и газета, по адресу Ставропольский переулок, дом 1, часто захаживал пожилой искусствовед, импозантный мужчина, всегда хорошо одетый. Он сразу открывал свой глянцевый портфель и доставал какой-нибудь русский журнал, в котором под заголовком «Искусство в массы» был опубликован его очередной материал. Такие журналы, как «Работница» или «Крестьянка», выходили огромными тиражами, и там платили большие гонорары.

Этот искусствовед очень хотел издать в издательстве «Дер эмес» книгу о русских евреях в изобразительном искусстве, начиная с народных мастеров и вплоть до современных художников Натана Альтмана, Давида Штернберга, Марка Шагала, Элиэзера Лисицкого. Он был уверен, что знает идиш, но произнести нужное слово надлежащим образом ему удавалось редко.

Между прочим, по-русски он писал бисерным, но разборчивым почерком, зато на идише — сплошные каракули, никак не прочесть. О том, что он ищет переводчика, знал только один человек. Оплата должна была быть почасовая. Назначенное вознаграждение выглядело привлекательно, и для этой работы ему рекомендовали меня.

Как мы и договорились, я пришел в десять часов утра, то есть довольно рано. По сравнению с моей «дачей» (обыкновенным огородным домиком), где я ночевал, квартира искусствоведа казалась дворцом. На стенах — картины, на полах — дорогие ковры. Хозяин в длинном стеганом халате, очевидно, только что приступил к завтраку. Меня он спросил:

— Вы, разумеется, эту процедуру, — он показал на вилку и нож, — уже проделали?

Что я мог ему ответить? Подтвердил, что да, проделал.

Рядом с его кабинетом была небольшая комнатка. Там стояли две табуретки, стол, на котором лежала напечатанная на пишущей машинке рукопись на русском языке, чистая бумага, чернила и ручка. Еврейскому языку здесь явно было неуютно. Я сел, куда он мне указал. Уже с первых строк было очевидно, что речь идет о русской реалистической живописи, о передвижниках: Репине, Перове, Сурикове. Неужели он собирается такой материал включить в книгу «Евреи в изобразительном искусстве»? Я не удержался и, мешая хозяину пить кофе, спросил:

— Вы хотите, чтобы я начал с этого?

Мой вопрос ему не понравился, хотя он ответил спокойным тоном:

— Все, что требуется, я вам приготовил. Даже стакан воды.

Я подумал: куда я лезу? Не я автор, не я плачу. Делай, что тебе велят, и держи язык за зубами.

Моему работодателю не дали доесть завтрак. Зазвонил телефон. Его упрекали в каком-то грехе. Кажется, речь шла о «придворном художнике» Исааке Бродском. Искусствовед оправдывался, но это не помогало. Он быстро оделся, схватил свой портфель и убежал.

В течение всего дня занимавшаяся уборкой квартиры женщина по телефону отвечала:

— Да, Александр Борисович работает. Работает. Нет, нет.

Чего нет, кого нет, я не понял. После одного такого телефонного разговора она забрала со стола, за которым я сидел и работал, стакан и налила в него свежей воды.

Александр Борисович вернулся почти под вечер. Усталый, он опустился в удобное кресло, почти разлегся.

— А ну-ка, — сказал он мне, — покажите, что вы успели за целый день?

Взял несколько страниц с моим переводом, надел очки, смотрел, смотрел, снял очки, включил свет. Снова надел очки и с несчастным выражением лица спросил:

— Чем вы сегодня занимались, чем?

Тут я начал что-то понимать и поэтому ответил:

— Тем, что вы велели.

— Я?

— Вы, Александр Борисович.

Конец был таков: да, он помнит. Это он перед моим приходом что-то перепутал и положил на стол не ту рукопись. Да. Все так, но этот перевод ему не нужен, и будем считать, что я работаю с завтрашнего дня.

Я, конечно, должен был в сердцах высказать все, что думал, или хотя бы хлопнуть дверью, так чтобы она задрожала. Должен был, но другой работы у меня в то время не было, и я подсчитал, что за месяц могу получить мешок денег. Мешок не мешок, но в два раза больше, чем в библиотеке.

Месяц я у него отработал. Заплатил он мне 25 рублей в виде аванса и больше ни копейки. Остальное обещал выплатить, когда получит аванс от издательства. Кто продолжил работу после меня, не знаю. Ни в редакции, ни в издательстве я Александра Борисовича больше никогда не встречал.

Приехав в Москву, я стал часто заходить в Центральную еврейскую библиотеку. Позже, после некоторой душевной борьбы, поступил туда на работу. Сперва я работал один, а потом мне дали в помощь начинающую поэтессу Броню Синельникову. Мы вдвоем принялись за восстановление филиалов нашей библиотеки на ряде московских заводов и фабрик.

Постепенно, насколько было возможно, мы этого достигли. Более того, филиалов с еврейскими книгами стало больше! Правда, все чаще молодые рабочие, окончившие еврейские школы, стали брать книги не столько для себя, сколько для своих родителей, дедушек и бабушек, которые в основном жили в предместьях.

Беды в этом не было. Да, конечно, ассимиляция. Но не принудительная. По моему мнению, эта библиотека могла бы существовать до сегодняшнего дня. Она была культурным центром в полном смысле этого слова. Именно поэтому ее поторопились закрыть.

В большом читательском зале проводились литературные вечера, лекции. Кстати, приходить к нам любили не только еврейские писатели, поэты, издатели. Русский поэт Иосиф Уткин читал свою знаменитую поэму «Повесть о рыжем Мотэле». Среди наших гостей был Яков Тайц, сын еврейского поэта, новеллиста и романиста Мойше Тайча. Яков был русским детским писателем и переводчиком с еврейского. У нас выступали известный сатирик Виктор Ардов и лучший чтец произведений Шолом-Алейхема Эммануил Каминка.