Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

От оставшихся в живых свидетелей знаю, что в те дни мой отец божился не «чтобы я так жил», а «чтобы я так умер».

Я — курсант и на марше тащу на себе винтовку, патроны, гранату, котелок, противогаз, лопатку, полный вещмешок и тяжелую шинель, свернутую в скатку. Совсем не просто каждый день с такой поклажей проходить по двадцать и более километров. От проезжих дорог нас держат подальше, а наша — полна буграми и рытвинами. Сперва мы дошли до противотанковых рвов, которые сами же и вырыли, потом до грязной речушки, которую форсировали в одежде, держа винтовки над головой, и на закуску, когда все уже смертельно устали, нам, вместо разрешения отдохнуть, приказали идти строевым шагом. Это называлось «Тяжело в учении — легко в бою».

Но мы не нуждались в поблажках и стремились как можно скорей оказаться на фронте. Я знал, что очень скоро на воротничке моей гимнастерки появятся два эмалированных кубика и я буду командовать взводом. Не секрет, что лейтенантов в пехоту требуется как можно больше. На войне они погибают первыми.

Среди бела дня послышался сигнал тревоги. Мы были почти уверены, что она учебная. Это уже стало будничным делом. Строем зашагали к вокзалу. Эшелон долго маневрировал по железнодорожной линии вокруг Москвы. Наконец прибыли в Подольск. Мой друг дал мне две почтовые открытки. Посланная мною отцу с матерью до них уже не дошла. Брат спустя годы после войны вернул мне ту, что я послал ему, и еще одно письмо, которые он получил уже на фронте. Вот что я ему написал:

Дорогой Изя!

Мы только что прибыли в Подольск и ждем поезда, не знаю куда. Пишу в темноте. Как только буду знать, напишу тебе или сообщу свой адрес.

Будь здоров.

Твой Миша.

Мы прибыли в Малоярославец, расположенный в 124 километрах от Москвы. Город казался пустым; будто навечно законсервированными выглядели и две сходившиеся в нем магистрали: Московская железная дорога и Брестское шоссе. Не нужно быть стратегом, чтобы понять, что это главные оперативные магистрали, соединяющие столицу с южными и западными окраинами страны.

До нас донеслись звуки близких разрывов. Мы уже на фронте? Так ли это, нам никто не сообщил. Я около двух лет провоевал в партизанском полку, прославившемся своим боевым духом, но именно эти первые двенадцать дней войны под Москвой врезались в память и заслонили многие кровавые бои, в которых мне довелось участвовать.

…Немцы перешли в наступление в 10 утра. К тому времени они заняли деревню Сабиново, убив всех находившихся там тяжелораненых. После короткой, но сильной артподготовки стали бомбить нас с воздуха. Их самолеты летали так низко, что колесами едва не касались земли. И при этом стреляли. Отступать нам было запрещено под страхом смертной казни!

У немцев было пятикратное превосходство, но мы ринулись в рукопашный бой (патронов у нас уже было очень мало). Такого немцы не ожидали. Это было не поле битвы, а поле резни, когда люди уже, кажется, не люди. В тот раз немцы не выдержали, потому что штыковой бой страшен, как встреча с самой смертью.

О том, как подольские курсанты в судьбоносном октябре 1941 года с жертвенной готовностью отбили атаки фашистских войск, которые рвались к Москве, уже издавали книги военных историков, писателей, журналистов, создавали кинофильмы и музыкальные произведения известных композиторов. Стоят памятники, есть специальный музей. В Москве и других городах есть улицы, названные в честь подольских курсантов, и все же многое из этой правды еще не договорено. Еще должно появиться более основательное и всестороннее понимание масштаба этой эпопеи. Мы, очень немногие оставшиеся в живых (например, из 120 бойцов моей роты выжил я один), каждые пять лет собирались и, вспоминая прошлые дни, уточняли такие подробности, которые мог запомнить лишь тот, кто сам все это пережил.

Днем, в полубреду, еще можно было выдержать, но ночью, во сне, снова была только война. Мы вязли в густой грязи. Земля дрожала и словно смешивалась с небом. Мой друг Семен Штерн будил и пытался успокоить меня. (Семен был двоюродным братом Григория Штерна, генерал-полковника, Героя Советского Союза, а в 1940–1941 годах — командира Дальневосточного военного округа. 28 октября 1941 года Григорий Штерн и дважды Герой Советского Союза Яков Смушкевич были расстреляны по приказу Сталина вместе с еще несколькими прославленными генералами.)

После этих двенадцати суток беспрерывных боев я, вчерашний курсант и завтрашний лейтенант, исчез на целых два года и девять месяцев. Мои родственники и друзья, разузнавая обо мне, неизменно получали один и тот же ответ: «пропал без вести». Такое сообщение лучше было бы спрятать куда-нибудь подальше и не показывать постороннему. Раз в государственных канцеляриях про тебя, фронтовика с передовой, больше вестей нет, ты уже из тех, кого подозревают в измене.

Так это тянулось до 27 июня 1944 года, когда наш партизанский полк соединился с наступающей Красной армией. В полку было 1302 бойца. Мы действовали в Кировском, Кличевском, Бобруйском, Осиповичевском районах Могилевской области и Рогачевском районе Гомельской области. Я был последним, пятым начальником штаба полка. Максим Дрозд, четвертый начальник штаба, погиб в ночном бою, который мы сами навязали врагу. Дрозд тогда обогнал меня всего на два-три шага…

Утверждали меня на его место с трудом. Как же могло быть иначе, ведь у меня не было никакого воинского звания, а такая должность этого непременно требовала. Беспартийный. Был в руках у немцев, к тому же еврей. Командир полка, требовавший, чтобы меня утвердили, был уверен, что я русский. Руководство военно-оперативной группы, однако, знало, кто я, а потому заупрямилось (особенно комиссар Герасим Комор) и сперва добилось своего.

Тут я прерву свой рассказ и позволю себе процитировать несколько строк из письма ко мне. Написал его Степан Свирид.

С первых дней в партизанах я затылком чувствовал его злой взгляд. Но продолжалось это недолго. По его приказу я вскоре был назначен командиром взвода разведки в его оперативной группе. В партизанском лагере, где находилось командование, я появлялся редко. Он и командир внимательно выслушивали мой рапорт, долго расспрашивали и всякий раз предупреждали, чтобы я меньше рисковал. Когда я привел двух бывших красноармейцев, которые уже носили немецкую военную форму, мне опять было строго запрещено лично вести предварительные разговоры с такими личностями. Так вот, из письма С. Свирида:

…Вы проявили себя стойким, решительным и смелым партизанским вожаком. Я, покойный Г. Л. Комор и другие командиры партизанского движения нашего края всегда ценили Вас, были высокого мнения о Вашей смелости, находчивости, организаторских способностях, которые Вы использовали, чтобы добывать разведданные о враге, в которых так нуждались наши соединения, белорусский партизанский штаб и Красная армия.