Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

Как сильно в нас, евреях, в годы войны было чувство мести, можно не объяснять. Надо полагать, что именно поэтому мы часто первыми бросались в огонь.

В июле 1944-го недалеко от Гомеля мы обнаружили в амбаре довольно большое количество мешков с адресованными нам, белорусским партизанам, письмами. Разбирать эти мешки, видно, начали только несколько месяцев спустя, так что письма от брата Изи я получил, уже находясь в госпитале.

Дорогой братишка!

День, когда я узнал, что ты жив и воюешь, был для меня самым счастливым в жизни. И мои друзья, боевые офицеры, шлют вам, мстителям, фронтовой привет. Если бы я мог эту счастливую весть передать нашим родителям, нашей сестре Муне, ее мужу… Думаю, не мне тебе рассказывать, что собою представляют немецкие убийцы. Мы их обязательно добьем, и пусть они лучше не просят пощады. Очень многие наши писатели и сотрудники издательства «Эмес» ушли на войну и геройски погибли. Очень редко, но с некоторыми из них я переписывался. Особенное геройство проявил наш Эли Фалькович. Прекрасную статью о нем опубликовал в «Правде» Эренбург [137] Имеется в виду статья «Евреи», опубликованная в «Правде» 1 ноября 1942 г. «Фальковичу шел пятый десяток. Он был филологом, провел жизнь у письменного стола. На таких немцы облизываются: поймать и повесить. Не тут-то было. Фалькович пошел добровольцем на фронт. Отрезанный от своей части, он набрал восемнадцать бойцов. Они встретили роту немцев. Фалькович скомандовал: „В бой!“ Восемнадцать смельчаков взяли в плен тридцать пять фрицев. Филолог своими руками убил восемь немцев». . 8 февраля 1944 года мы освободили Никополь. Почти по той же дороге, по которой мы ездили в ближний город, я поехал обратно, к нашему старому дому, в еврейский национальный район, где не встретил ни одного еврея. Я хотел бы написать тебе об этом подробно, но что делать, в моем распоряжении считаные минуты.

Пока посылаю тебе свою статью, опубликованную в «Эйникайт» [138] «Единство» ( идиш ) — орган Еврейского антифашистского комитета. С 1942 г. по 1943 г. выходила (раз в десять дней) в Куйбышеве. С 1943 г. по 1948 г. — в Москве (сначала раз в неделю, с 1945 г. — три раза в неделю). , которая раньше выходила в Куйбышеве, а теперь — снова в Москве. Редакция просит у меня как можно больше материалов, но мне не до писания.

Крепко обнимаю тебя. Хоть бы дожить до того дня, когда настанет конец фашизму. Окончательный конец.

Твой Изя, который хочет тебя крепко обнять и расцеловать.

Так оно, братишка, когда-нибудь и будет. Будем надеяться.

Еще предстоят очень тяжелые бои, но немцы уже приближаются к своему черному концу. Я служу в Днепровской военной флотилии, и у меня уже есть почтовый адрес.

Вот узкий листочек бумаги, исписанный мелкими буквами с обеих сторон, испачканной кляксами.

03.01.45.

Дорогой Изя!

Не удивляйся, братишка, что пишу по-еврейски. Откуда это приходит ко мне, сам не знаю. Но мне захотелось поговорить с тобой на нашем родном языке. Хотя за все годы войны я ни одного слова не произнес по-еврейски. Видно, мы еще не так скоро встретимся с тобой. У нас же так много накопилось, о чем рассказать друг другу… Ты не можешь представить себе, как хочется изложить тебе все пережитое.

Тебе, должно быть, знакомо, что чувствуешь в первые дни боев. Когда к тому же ты оторван от соседних частей, без полевой кухни, без медиков. Командир роты относился ко мне по-братски. У нас были исключительно московские ребята. Каждый из нас был готов трижды умереть, но не сдаться в плен. А обо мне уж и говорить нечего.

16.10.41 нас окончательно окружили. До вечера мы сражались. Ночью нас оставили в покое. Вечером мой командир мне говорит: «Бери трех курсантов и отправляйся к командиру укрепленного района». Везде уже были немцы. Я еле добрался туда и объяснил, что наша рота просит разрешения выйти из вражеского окружения и что ранним утром уже будет поздно. Вернулся, и на нас смотрели, как на сумасшедших. Я передал приказ «Ни шагу назад!» и обещание: рано утром получите подкрепление.

К двум часам дня нас осталось человек двенадцать пехотинцев и человек шесть артиллеристов. Мой ротный мне говорит: «Без команды стрелять запрещаю. Может прийти помощь». Почти все мы были кто ранен, кто контужен. К концу дня немцы ворвались в наш дзот и захватили нас в плен.

Брат мой, что мне пришлось пережить, начиная с 17 октября 1941 года, невозможно передать. Расскажи кто-нибудь такое, я бы сам ни за что не поверил. Я уже еле ползал и решил: хватит! Лучше получу пулю в лоб. Когда прибыл приказ выдать евреев и коммунистов, я сам вышел. Два моих друга решили, что я сошел с ума, потому что не могли меня удержать. Нас отвели в сторону и решили, что евреи не стоят пули, а потому нас надо загнать в большую выгребную яму, чтобы мы голышом мучились там часами и сутками, пока не умрем. Откуда у меня взялись силы, не знаю. Но я твердо решил, что если у меня была бы тысяча жизней, я бы их тоже отдал, лишь бы отомстить. Мои друзья, на редкость преданные ребята, спасли меня.

Зимовал я в Могилевском лагере для военнопленных. Несколько тысяч человек погибли там за зиму от голода, холода, избиений. Меня мои друзья еле живого сволокли в так называемый госпиталь для пленных. О том, что я еврей, никто не знал, а может, и знали, но молчали.

У нас собралась конспиративная группа. Мы были оторваны от всего мира. О партизанах ничего не знали. Нашей целью было, как только потеплеет, убежать и организовать партизанский отряд или перебраться через линию фронта.

Вот-вот, и мы уже должны были попытаться осуществить наши намерения, но тут меня и еще десять человек (я вовремя прикинулся санитаром) перевели в Бобруйск, в лазарет. В первые же дни я связался с советскими патриотами в городе. Узнал, что в округе есть партизанские отряды. Тринадцатилетний парнишка вывел нас двоих ночью из города. Через месяц я уже был разведчиком. С тех пор я делал все, что мог, чтобы отомстить.

Уже поздно, надо кончать. Как мне хочется, чтобы ты получил мое письмо.

Дорогой, будь здоров и силен, и будем надеяться, что когда-нибудь еще встретимся.

Пиши почаще. Целую тебя крепко.

Твой Миша.

Передай привет своим друзьям.

Этот очерк я писал долго. Вычеркивал, восстанавливал, снова вычеркивал, переставлял. И все эти недели опять был в огне войны. Мои домашние постоянно упрашивали меня бросить работу, но это было выше моих сил. Заслугами тут не пахнет, потому что это не только моя военная судьба. Сегодня, к сожалению, мало осталось тех, кто бы мог рассказать о войне.

Дремучие белорусские леса, чей вид и запах живы в моей памяти до сих пор. Прошло больше шестидесяти лет с тех пор, как мы расстались, но вы, как туман, снова всплыли передо мной. Я вижу белоствольные березы и заросшие зеленью болота. Чувствую запах грибов и поздней земляники. Память уносит меня в знакомые деревни, села, хутора, где каждый дом, каждый пригорок и куст мне напоминают минувшие дни, большие и малые бои, долгие ночи у костра.