Юлиус Вольфенгаут - Черные воды Васюгана [ЛП]

Недалеко от Дзержинки располагался пруд, напоминающий по форме цифру 8, он так и назывался «восьмерка». Вода в пруду была чистая, и я мог бы в нем плавать, но у меня не было плавок. Кто хотел купаться, шел в воду прямо в нижнем белье. Я так не мог. Латышка, та, что перелицовывала мне пальто, посоветовала купить женские панталоны — из них она и сшила мне купальник. Отныне я каждый вечер ходил в своих атласных нежно-голубых плавках, с полотенцем под мышкой к озеру и плавал — поначалу у меня просто захватывало дух — несколько кругов. Еще одно удовольствие, которого я долгое время был лишен и которое я мог теперь себе позволить, — это брать из библиотеки книги и «Правду». До этого нам, ссыльным, нельзя было читать газеты — этот запрет остается для меня загадкой, ведь кроме бравады и пустой брехни в них ничего не было. Видимо, «такие, как я» были просто недостойны смотреть своими буржуазными глазами на священную «Правду». (Что характерно, такой же точно запрет был введен в гитлеровской Германии для носителей звезд — показательная параллель. Наш статус «спецпереселенцев» был как бы концептуальным аналогом желтых еврейских звезд.) После стольких лет умственной бездеятельности я изголодался по чтению: я хватал все, что мне попадалось, — газеты, литературу иногда самого банального содержания.

Я проработал в бюро уже месяц, как вдруг неожиданно был вызван к начальнику. Что у него на уме? Что меня ждет? Как это ужасно, когда чувство несвободы, зависимости гнетет человека. Человек ли он еще, если он, как раб, или даже как дрессированное животное, не может распоряжаться собой, только подчиняться: «Эй ты!», «Иди сюда!», «Иди туда!»? [71]«Человек. свободен, даже если он родился в цепях...» [72] — это провозгласил гений, во времена которого ни большевизм, ни фашизм еще не были изобретены.

Der Paria hat zuparieren [73]. Вопреки ожиданиям начальник принял меня дружелюбно. Он указал на кипу документов, касающихся колонистов, — показания, экспертизы, судебные дела и т. п. «Все эти документы должны быть скреплены печатью, — сказал он. — Сделай эту работу за меня». Он подозвал меня, усадил за широкий стол, сел рядом и обстоятельно проинструктировал, где и как я должен был ставить печать. Некоторое время он наблюдал за мной, потом погрузился в свою работу. Где-то через четверть часа он встал: «Я должен отлучиться, продолжай», — бросил он, покинул канцелярию и закрыл дверь.

Я остался в большой комнате один; негромко тикали настенные часы. В задумчивости опечатывал я документ за документом. И тут я услышал шепот маленького чертика: «Такую возможность нельзя упускать! Смотри, здесь лежат чистые листы бумаги; поставь печать на лист, положи его в карман! На нем ты сможешь выписать себе ордер на командировку в Черновиц! А там… там тебе помогут твои друзья». Моя рука уже тянулась к чистому листу бумаги — о, как жгла мне руку печать! — но опомнившись, я взял документ и поставил печать на нем. Чертик манил, а я колебался. Снова и снова я слышал его тихий и вкрадчивый голос, снова и снова я сомневался. Наконец я опечатал последний документ. Какое-то время я сидел просто так и таращился на печать. Тут и начальник вернулся, бросил взгляд на бумаги, кивнул и велел мне идти. Домой я возвращался погруженный в мысли. Неужели я упустил свой шанс?

Сегодня, спустя годы, уже хорошо изучив повадки этой братии, я прихожу к выводу, что избежал тогда огромной беды. В свое время моя нерешительность похитила у меня Люси, но в этот раз она меня спасла. Ведь вовсе неспроста «таким, как я» доверяют печать, святыню любой советской конторы; нет, тем более что десяток чиновников, которые трудились в предбаннике канцелярии, могли бы выполнить эту работу не хуже меня. Я твердо убежден, что мне устроили ловушку, и все это время каким-то образом за мной наблюдали; они хотели взять меня с поличным. Если бы проделка удалась, «человеколюбивый» начальник, вероятно, заработал бы медаль, а я — лагерь, если не смерть.

Латышам было разрешено вернуться на родину; латышская семья, что делила со мной комнату, уехала. Счастливо! Может, и моя пшеница зацветет? [74]Мне дали нового соседа по комнате, К. из Черновица. Однажды придя с рынка, где продавалось мясо, он мечтательно сказал: «Если я когда-нибудь снова вернусь домой, я опять буду держать бычка на чердаке (!)». Подобные мысли посещали меня в Сталинке, когда безвкусная гороховая каша казалась мне прелестной. Голодные годы сильно отразились на нашей психике. Спустя какое-то время моего товарища по комнате переселили, и я остался ее единственным обитателем.

Начался новый учебный год. Клавдия И. больше не курировала мои уроки. Я уже заработал уважение и считался настоящим учителем. Несколько раз мне было позволено вместе с Клавдией И. инспектировать уроки начинающих учителей, а затем оценивать их успешность. Доклад по дидактической теме, который я представил на педсовете, и два «открытых» урока по физике были хорошо приняты.

Взаимопонимание с колонистами улучшилось. В общении с ними я старался говорить четко и убедительно. Я никогда не позволял им чувствовать свое интеллектуальное превосходство, избегал иронии, пустых фраз, пустых обещаний и бессмысленных цитат. Искренность в отношении с воспитанниками я считал высшим принципом педагогики.

Я запомнил один эпизод, который произошел во время одного из моих уроков физики. Ч., рыжеволосый, не глупый, но упрямый мальчик, устраивал разного рода пакости, часто прерывал меня дерзкими словами. Мои неоднократные замечания он пропускал мимо ушей. Наконец, потеряв терпение, я встал и со сдерживаемым гневом произнес вполголоса: «Ч.! Сегодня великолепная погода. Посмотри, голубое небо, светит солнце. Иди-ка ты на улицу, ляг на травку и отдохни!» «Ага, — возразил он язвительно, — чтобы вы потом настучали об этом воспитателю!» «Нет, — отвечал я твердо, — я даю тебе слово: об этом никто не узнает. Иди и оставь нас в покое!» К моему удивлению, он не двинулся с места и молчал весь урок. Этот случай научил меня тому, что как только запретный плод падает в подол, он теряет свой вкус. В дальнейшем я часто использовал этот опыт.

Однажды вечером, придя домой, я обнаружил, что дверь в мою комнату приоткрыта. Не ожидая ничего хорошего, я вошел к себе. Один взгляд на мой чемодан — и подозрения стали уверенностью: не хватало пиджака, красно-коричневых брюк, которые прислал мой друг, и пары коричневых сапог, которые я недавно приобрел на рынке. Ограбление со взломом. Нервничая, я бросился к своим бумагам, которые положил на самое дно чемодана, — они были на месте. До какой-то степени это меня успокоило, тем не менее ночь я провел без сна. Мои единственные хорошие вещи, мой воскресный костюм были украдены. Остались лишь серая блуза и штаны, которые были у меня еще с Васюгана. Вымотанный и подавленный, отправился я спозаранку на работу. Коллеги, которые близко к сердцу приняли мое несчастье, посоветовали немедленно отправиться на базар в Томск — возможно, там я смогу отыскать свои вещи. Я был удручен, ни на что не мог решиться и считал затею бесполезной. Только на следующее утро я, терзаясь сомнениями, попросил один день отпуска, чтобы отправиться на поиски, — скорее подчиняясь тягостной необходимости, чем движимый надеждой на успех. Два часа пути до Томи; когда я добрался до причала, паром как раз отходил от берега, — это означало, что придется ждать еще два часа. Невезение преследовало меня. Конечно, все было бесполезно, бессмысленно; даже если я переправлюсь со следующим паромом, на базар я все равно опоздаю. Я присел на одно из валявшихся кругом бревен и задремал. На песке у моих ног что-то блеснуло; я поднял пятикопеечную монету — это должно означать удачу! Удачу?