Юлиус Вольфенгаут - Черные воды Васюгана [ЛП]

Заведующая учебной частью направляла меня в моих первых шагах и, сама являясь математиком, присутствовала на моих уроках математики. Боже правый! Чего я только после них не наслушался! И что я нерационально использую доску, и что формулы, пока я их пишу, закрыты моей спиной — а я должен стоять боком к доске и писать вытянутой рукой; и что я не должен слишком долго задерживаться с одним учеником, который никак не может понять простой вопрос, в то время как другие от скуки делают пакости, — я должен постоянно держать весь класс на виду, и все в таком роде. Приходя домой, я падал на кровать и жалобно выл — от злости. Нет, не на Клавдию И.: она была права! От злости на себя за то, что я так неумело все делаю и так глупо себя веду. Клавдия И. еще не раз присутствовала на многих моих уроках, шлифуя мои навыки, направляя и постепенно раскрывая для меня основы педагогики. Этот тренинг, наблюдательность и личный опыт сделали, наконец, из меня учителя.

Большевистская идеология накладывала свой отпечаток не только на содержание, но и на форму советской педагогики. Процесс воспитания оценивался не по результату, а по количеству проделанной работы. Хорошим воспитателем считался тот, кто провел много заседаний и «индивидуальных бесед» с учащимися и т. д… Что в итоге из этого получалось, было уже не так важно. «Я убеждала его полтора часа, и что же: он опять...», — жаловалась учительница на педагогическом совете, и педагогический состав участливо поддакивал ей, кивая головами. Да, моя дорогая, именно назло этой пытке, длившейся целую вечность, он будет делать это снова. Хорошо и, в особенности, много говорить — в этом большинство советских педагогов видели свою главную задачу; хорошо молчать — лишь некоторые. Инфицированный большевистской идеологией воспитатель судорожно старался навязать противнику свою точку зрения и быстро удовлетворялся, когда замученный им собеседник наконец-то выдавливал из себя пару утвердительных слов (сказанное не относилось к воспитателям колонии).

И учителя, и воспитатели, поощряя мою внеурочную деятельность в зоне, советовали соблюдать осторожность в общении с колонистами: можно ли доверять карманникам? И чтобы подчеркнуть значимость своих предупреждений, рассказали мне о нескольких происшествиях: начинающий учитель, новичок в колонии, чтобы следить за временем, положил свои часы на учительский стол и увлеченно излагал историю рабочего коммунистического движения, вышагивая взад-вперед, время от времени поглядывая на часы. Когда в очередной раз он взглянул на них, его глаза наполнились слезами: его время «вышло» [67]. Даже опытные педагоги не были застрахованы от «мастерства» своих учеников. Немолодая дородная учительница, удобно расположившись за учительским столом, выскользнула из тесных туфель. На уроке она вдохновенно декламировала стихи. Домой она шла босиком.

Но я еще не успел забыть свои новосибирские приключения и благодаря этому опыту стал мудрее: в накладные карманы своей блузы я больше ничего не засовывал, а кошелек прятал в карман брюк. «Сюда они не доберутся», — думал я самонадеянно. Но вскоре я убедился, что недооценивал мастерство своих юных друзей: в один прекрасный день, похлопав себя по карману, я обнаружил, что он пуст. Выворачивать карманы они умели более ловко, чем мошенники из Новосибирска, — без потасовок и подзатыльников. На самом деле жалел я лишь о хорошем кожаном кошельке, который был у меня еще из дома; утрата его содержимого — нескольких монет — не причинила мне большого ущерба. Но то, что вместе с кошельком они стащили у меня ключ от физического кабинета, было скверно. Последствия не заставили себя долго ждать: через несколько дней из кабинета исчезла лампа накаливания (лампочки были в большом дефиците). Но одной пропажей не обошлось: через несколько месяцев они украли у меня фотометр. К тому времени я уже завоевал любовь и доверие многих своих воспитанников. Именно в этот вечер я делал в зоне небольшой доклад на тему «Вулканы» — обязательный черновик моих лекций неизменно рассматривался и утверждался директором школы, чтобы я, упаси Боже, не вынес на обсуждение ничего контрреволюционного — и в заключение сказал: «У меня из кабинета физики пропало устройство. Для вас — это просто игрушка. Вы поиграете ею два-три дня, а потом выбросите. Мне же за него из зарплаты вычтут пятьсот рублей». На следующий день фотометр стоял в кабинете. Свой профессионализм мальчики убедительно продемонстрировали мне еще раз: как-то вечером, сунув руку в карман, я вытащил… хвост селедки! О! Это был знак, которым я мог гордиться: я покорил их сердца!

Как разъяснили мне воспитатели, всех колонистов можно было разделить на две категории. К первой относились те, кто, в силу обстоятельств попав в водоворот времени, был вытолкнут из колеи. Пасынки войны, потерявшие близких, они бродяжничали по всей стране, то здесь, то там хватая, что попадется под руку. Большинству из них пребывание в колонии, где они могли заниматься регулируемой деятельностью, шло на пользу. Ко второй категории относились карманники и домушники (рецидивисты, которые рассматривали преступление как элемент нормального образа жизни), а также трудные парни, у которых на совести были убийства и изнасилования. При освобождении они на вопрос о том, что намерены теперь делать, обычно цинично отвечали: «Воровать дальше!» И действительно, через пару месяцев некоторые из них снова оказывались здесь.

Во время одного из моих уроков я стал свидетелем вспышки слепой ярости, которая чуть не стоила жизни одному из моих воспитанников и которая заставила меня содрогнуться. Один из колонистов, отбывающий наказание за убийство, после едкого замечания одноклассника в порыве раздражения схватил фаянсовую чернильницу и со всей силы швырнул ее в своего обидчика. Она пролетела мимо головы мальчика, задев его волосы, и вдребезги разбилась о стену, рассыпавшись на тысячу осколков. В классе повисла мертвая тишина; чернильное пятно тонкими струйками стекало вниз по стене. Все произошло так внезапно, что повлиять на ситуацию у меня не было никакой возможности.

Но кроме этих двух достаточно многочисленных групп существовала еще одна маленькая, особняком стоящая группа из четырех колонистов в возрасте от двенадцати до тринадцати лет. Это были, как бы это невероятно ни звучало, «политические». Эти еще наполовину дети в своей ребячьей наивности, осознав всю порочность и беззаконие большевистского режима, в отличие от нерешительных, малодушных взрослых, бросили ему вызов и устраивали тайные встречи для обсуждения. Неизменно бодрствующий НКВД, благодаря образцовой выучке своих агентов, стукачей и доносчиков, быстро выведав о «гнезде», увидел в детских забавах серьезную угрозу основам государства. С подобными проступками «оплот мира и свободы» мириться не мог, и согласно пресловутой статье 58 (контрреволюционная деятельность) «главарю» влепили шесть лет, остальным дали по четыре года. Теперь на досуге юные мечтатели могли поразмыслить об основных понятиях прав человека.