Юлиус Вольфенгаут - Черные воды Васюгана [ЛП]

«Тоболяк» причалил в Парабеле. Некоторые пассажиры, поднявшиеся здесь на борт, привлекли мое внимание одеждой и произношением. Они оказались соотечественниками, которые были депортированы в свое время с другим этапом в Парабельский район, и теперь им тоже было разрешено ехать в Томск. Прошедшие три года они пережили легче, поскольку не страдали от такого чудовищного голода, как мы. (Среди всех районов, куда отправляли ссыльных, Васюганский был самым ужасным.) В Колпашево, маленьком городке на Оби, мы покинули «Кривой Тоболяк» и пересели на пароход побольше, который должен был доставить нас сначала в Новосибирск. Прямого сообщения Колпашево-Томск тогда еще не было. Свой провиант я пополнил еще в Парабеле: мое меню состояло теперь из картофельной каши и морковки, и я снова мог проговаривать свою поговорочку.

Новосибирск встретил нас мягкой, безветренной погодой на исходе лета и безоблачным небом. В Томск мы должны были отправиться только на следующий день, и я решил за это время осмотреть город. На берегу валялись разбросанные бревна, бочки, трубы и всякий мусор. На одном из бревен сидела бабушка и — я не верил своим глазам — торговала пирожками! Купить, набить полный рот и наесться до отвала!

Словно притянутый магнитом, я двинулся в сторону бабушки. На дороге у меня встало трое парней, которые громко спорили между собой. Я сделал попытку обойти шумную компанию, но неожиданно попал прямо внутрь потасовки и получил несколько подзатыльников. «Проклятые олухи! Висеть вам на виселице!» — выругался я смачно про себя и, пожирая пирожки глазами, двинулся к бабушке; полез в нагрудный карман — опля! — он был пуст! Я огляделся: братишки улепетывали. Конечно, с первого взгляда на мою оригинальную внешность, на мокасины с белыми обмотками они признали во мне деревенщину. Я был легкой добычей. Они украли у меня последние восемьдесят рублей и, что намного хуже, ордер. Без этой бумажки с гербовой печатью я был вне закона — другого документа, удостоверяющего мою личность, у меня не было. Меня могли бы принять за беглого зэка или преступника, объявленного в розыск. «Мне не остается ничего другого, как сдаться», — решил я обреченно после некоторых раздумий и попросил показать мне дорогу в управление НКВД. Меня сразу посадят в камеру? Мое сердце сильно стучало, когда я открывал тяжелую дверь зловещего здания. Было такое чувство, словно передо мной разверзается бездна.

Но все вышло совсем не так! В управлении от души посмеялись над моими злоключениями и поверили мне на слово! Потом выписали мне новый ордер и выдали девяносто рублей на командировочные расходы. Наконец — и это было невероятно — показали мне столовую, где разрешили купить шоколада и яичного порошка! (Гораздо позже я понял, что причина столь нехарактерного для этого ужасного органа власти поведения крылась в благоприятном развитии внешнеполитической ситуации: отношения Советов с западными державами в 1944 году существенно улучшились, и это обстоятельство коснулось и вашего покорного слуги. Яичный порошок и шоколад были, разумеется, из американских гуманитарных поставок.)

Мой ордер был выдан на жительство в Дзержинке [54], пригороде Томска. Эта деревушка находилась в восьми километрах, и чтобы добраться до города в то время, когда еще не был построен мост через Томь, нужно было переправляться на пароме. О реке Томь, на правом берегу которой расположился город, обязанный ей своим названием, существует легенда. Однажды Тома, прекрасная дочь хана Басандая, со своими подружками гуляла по уединенным тропинкам отцовского леса, слушая пение птиц и собирая цветы. Там встретила она Ушая, молодого охотника, который заблудился в лесу. Тома и Ушай, воспылав друг к другу горячей любовью, стали часто встречаться в лесу. Однажды хан Басандай, тайно следивший за своей дочерью, застиг влюбленных врасплох. Корыстолюбивый хан, который обещал свою дочь Тому в жены богатому соседу, крайне разгневался и прогнал молодого охотника. Тома не могла жить без своего возлюбленного и бросилась в реку, носящую с тех пор ее имя [55]. И Ушай нашел смерть в волнах реки, которая, поглотив его, стала называться Ушайкой.

Основание Томска в старых грамотах датируется 1604 годом и выпадает на время правления царя Бориса Годунова. До тех пор земли вдоль Томи были заселены татарскими племенами. Успешные военные действия и умелый альянс с враждующими между собой племенами позволили Москве господствовать в этом регионе. Томск постепенно превратился в важный торговый центр, а когда в конце XIX века там был построен университет, город стал культурным центром Сибири. О процветании жителей в то время и сегодня свидетельствуют многочисленные деревянные постройки, украшенные балкончиками, башенками, фронтонами, богато оформленные резьбой и притягивающие к себе внимание фольклористов. Когда в начале XX века Транссибирская железная дорога, связавшая европейскую часть России с Дальним Востоком, была построена в стороне от Томска, в развитии города начался застой. В то же самое время неизвестный до этого городишко Новониколаевск, благоприятно расположившийся сразу по двум транспортным артериям — по Оби и по новой железнодорожной ветке, — стал быстро расти и вырос до современного Новосибирска.

Левый берег Томи тянется плоской равниной, и только на значительном расстоянии от реки земля сначала плавно, а потом довольно круто начинает подниматься вверх, образуя холм. Деревушка Дзержинка, которая на этом холме находилась, была местом расположения трудовой колонии для несовершеннолетних преступников мужского пола со всеми обычными для такого учреждения атрибутами: высоким дощатым забором с колючей проволокой и сторожевыми башнями на всех углах. Остальные постройки в деревне, за исключением примитивной обувной фабрики, кожевенного завода, средней школы для деревенских детей и здания администрации, служили в качестве жилых домов для персонала трудовой колонии.

Один из этих домов — мрачный, затхлый двухэтажный сруб, прозванный жителями деревни «сорокаквартирником», — изначально сооружался как общественное здание: по двум сторонам длинных, едва освещенных коридоров на первом и втором этажах находились двери, которые вели в соответствующие им комнаты. Единственное окно каждой из комнат выходило на дорогу или во двор. Все сооружение выглядело как тюремная система с одиночными камерами по обе стороны коридоров. Общественная кухня возле туалета завершала обустройство коммуналки, чье описание было достойно бальзаковского пера. В этом доме коллективной нищеты, зависти и раздоров мне выделили комнату, в которой уже жила семья латышей. Как товарищи по несчастью — латыши, конечно, были ссыльные — мы быстро нашли общий язык, и я был рад, что после долгого времени снова мог поддерживать отношения с европейцами. Латыш, лет сорока, инженер по профессии, работал на кожевенном заводе; его жена вела домашнее хозяйство и заботилась о пятилетней девочке по имени Инта, благовоспитанной и послушной.