Юлиус Вольфенгаут - Черные воды Васюгана [ЛП]

«1952: маленький памятник Ленину помещен на маленький цоколь. Ленин, как всегда, смотрит сердито и потому сдержанно и театрально-сурово. <���…> И она, ленинская рука, как отдание чести ушедшему немецкому прошлому, указывает на главный банк Советской Украины — требовательно, очень требовательно. Тут же родилась шутка, будто бы он, этот господин Ленин <���…>, таким вот образом, настоятельно указывая правильную дорогу окружающим, говорит им: „Эй, парни, идите, взломайте этот банк, посмотрите, есть ли там вообще что-нибудь внутри, а то, что найдете, возьмите себе — оно по праву принадлежит вам!“» [29]

Этот памятник снесли в 1992-м.

Здесь я должен забежать вперед: ведь сооружение обелиска ассоциируется с другим, более поздним курьезом. В ноябре приближался большой праздничный день, и потому каждый должен был наполниться внутренним восторгом и увидеть радость этого события собственными глазами. На фоне энергичных песенок, что-то вроде «Все обновляет торжествующий Май, сердца наполняя свободой...», которые разрывали осенний день весенним настроением, прорывались энергичные призывы: «Перекрасим всё заново!» Под словом «всё» подразумевалось — упаси Боже! — не что-то банальное типа садового забора или скамеек, а ряд домов на главной респектабельной улице. Ведь через эту улицу, где магазин стоял на магазине, должно было пройти праздничное шествие, и потому здесь не должно было быть ничего, что могло бы омрачить чей-либо взор. Для проведения демонстраций черновицкие торговцы и без того во избежание штрафов содержали свои магазины в полном порядке: все жалюзи, двери, оконные рамы были выкрашены в солидный, сдержанно-коричневый цвет и вряд ли нуждались теперь в обновлении. Но возражать против покрасочной кампании владельцы магазинов не смели, ведь согласно диалектическому закону о переходе количества в качество, если владельцев было много, то потом могло не остаться уже ни одного.

Итак, пришло время покраски. И запас коричневой краски быстро был израсходован, в последующие дни магазины хозяйственных товаров были переполнены: усердные хозяева, которые друг к другу обращались «господин товарищ», хватались за любую краску, которую могли раздобыть. Через какое-то время магазины Черновица представляли собой необыкновенную картину: изумруднозеленые и яично-желтые, ярко-красные и сине-зеленые жалюзи чередовались друг с другом, и множество людей любовалось этой картиной, задумчиво глядя на контрастную игру цветов.

А власти посмотрели и сказали «добро».

Но вернемся назад: Черновиц, июль 1940. Почти месяц прошел с момента присоединения к Советскому Союзу. Внешне в городе все было без изменений. Разве что только у пекарных лавочек начали выстраиваться маленькие очереди: наш чудесный вкусный черный хлеб вдруг стал дефицитом, и пекарям было дано указание выпекать больше белого хлеба и одновременно с этим из такого же теста лепить всевозможные кренделя, батоны, плюшки, которые своим разнообразием должны были создать иллюзию изобилия. Неприятности, привнесенные новым порядком (люди не без опасения стали посещать парикмахерские, где стало возможным — так это называлось — подхватить вшей), высмеивались и с вымученными улыбками принимались. Но в остальном казалось, что жизнь с ее суетой идет дальше по инерции — по старой колее, в привычном русле, и вряд ли кто-то догадывался, что стрелки на путях уже переведены. Магазины открывались и закрывались в обычное время, в «Гусином гнезде» [30]загорала «золотая молодежь», вечерами вдоль городских бульваров и аллей прогуливались парочки.

Тем не менее из-за некоторой неопределенности город находился под тяжестью гнетущей тревоги; взгляды менялись, что свидетельствовало о внутреннем напряжении людей, а смех звучал не по-настоящему. В фешенебельном отеле, где расположился НКВД (советская политическая секретная полиция), все ночи напролет в окнах горел свет, и через задернутые шторы скользили силуэты фигур, двигающихся туда-сюда. Время от времени на улицах города можно было видеть экзотическое зрелище — конных военных, одетых в развевающиеся черные бурки, чье появление никак не способствовало поднятию настроения. Мой отец, владелец обувного магазина, выглядел озабоченно; и без того неразговорчивый, теперь он позволял себе бросить лишь пару слов о предположениях и слухах, ходивших в торговых кругах и не суливших ничего хорошего. Но все оставалось по-прежнему — до поры до времени. Этот свинцовый штиль был обманчив, как безмолвная, удушающая влажность перед взрывом бури. И она взорвалась.

31 июля 1940 года нас разбудил звонок в дверь. Перепуганные и заспанные, отец, мать и я наспех оделись; в глазок я увидел приветливое лицо нашего управляющего домом, который лепетал что-то невнятное. Я открыл — внутрь ворвались два сотрудника НКВД в униформе. «Сдать оружие!» — потребовали они от нас. Непонимание и просто недоумение, которое читалось на наших лицах, говорили сами за себя. Достойное сожаления ремесло, которым они занимались, способствовало знанию людей, и, видя перед собой три дрожащие фигуры, они уже не ждали сопротивления. Не обронив ни единого слова о цели своего вторжения, с хладнокровием, свидетельствовавшим об обширной практике, они приступили к делу. Один из них сел за стол, достал стопку разлинованных листов, не торопясь положил под лист копирку, в это время другой выгребал шкафы и ящики с нашим честно нажитым добром. Домашний обыск, однако.

Должен признаться, что после первого замешательства я постепенно успокоился, тем более что палачи не делали никаких угрожающих намеков. А за собой мы не чувствовали никакой вины. Возможно, это была обычная формальная процедура при новом порядке? И я стал присматриваться к этим двум. Униформа темно-синего цвета с узкими полосками красного в швах казалась нелепой и не располагала к симпатии. А лица! Подобные рожи забыть нельзя: блеклые, болезненные краски лиц, ввалившиеся щеки с торчащими скулами делали их чем-то похожими на волчьи морды, если бы не колющий взгляд — хищникам он не присущ: хищники нападают, когда их к тому принуждает голод; ненависть им чужда.

Между тем «слуги закона» заканчивали обыск, и у меня мелькнула надежда, что незваные гости вскоре покинут дом. Но оказалось, что главные зверства они припасли на самый конец: две из наших трех комнат были закрыты, и — кровь застыла у нас в жилах — они объявили, что уводят нашего отца. Я и мама, оставшись одни, были потрясены и раздавлены. Что все это значит? Отца забрали на допрос? Может быть, он должен в полицейском участке подписать какой-нибудь документ? С тревогой в сердце ждали мы искупительного звонка, чтобы заключить отца в объятия, но прошел час, потом еще один и еще — ничего. Каждый шаг на лестнице, каждый шорох в коридоре, каждый стук хлопающей двери заставлял нас вскакивать — ничего. Мучительно медленно двигалась часовая стрелка.