Мари Дарьессек - Быть здесь – уже чудо. Жизнь Паулы Модерзон-Беккер [litres]

В 2001 году, работая над книгой «Дитя», я уже цитировала Рильке, но еще не знала Паулу Модерзон-Беккер и не знала, что мне ее не хватает.

В пору вспомнть об Отто, дважды овдовевшем, дважды потерявшем молодую жену, дважды оставшемся с грудной дочерью на руках, требующей мать и молока.

Элсбет и Матильда, две девочки, две единокровные сестры, две пожилые дамы, вместе доживали свои жизни в Бремене. Они обе работали сиделками.

Я помню руки хранителя из Вупперталя, как он аккуратно перекладывает и переворачивает для меня картины. Мы в подвале: все девятнадцать картин Паулы из собрания музея на тот момент находились в хранилище.

Девочка в черной шляпе, девочка с руками на животе, крупная сидящая крестьянка, натюрморт с красными рыбами, мать с ребенком, который держит апельсин, один из лучших ее натюрмортов, с тыквой, девочка с кроликом… Когда хранитель перевернул картину, на обороте я увидела еще одну девочку: Паула дважды использовала холст. Картин двадцать, а не девятнадцать.

Картины стоят вдоль стен и металлических шкафов, под низким потолком, в свете ртутных ламп: холодная, но уютная выставка на сером бетонном полу; дневной свет и воздух могли бы вернуть эти картины к жизни.

Паула была «стойкой и боевой» женщиной. Так о ней пишет Рильке через девять лет после ее смерти в длинном письме от 26 декабря 1916 года к ее матери, Матильде. Он добавляет, впрочем, что эти два слова еще ничего не говорят о той Пауле, которую он знал. И что письма, которые ее мать собирается опубликовать, тоже ничего о ней не говорят. О людском законе и божьей милости. Он говорит, что в последний год, в год «ее новой жизни», Паула не знала или не желала знать ничего, кроме двух вещей: «работы и судьбы». А затем пишет очень простую мысль: что к концу своей жизни Паула выработала «собственный выдающийся стиль».

Мы работаем, и мы телесны. Немного позднее Рильке напишет несколько довольно недалеких фраз о выборе, встающем перед женщиной: рожать или творить о такой «судьбе». А я, женщина и писательница, рожавшая в двухтысячных, благодарна развитию медицины, которое все же победило «судьбу»: легочную эмболию, частое осложнение.

Любящая мать Паулы, вопреки сомнениям Рильке, опубликовала сборник писем, в которых ее дочь предстает молодой немкой, героиней-творцом, романтичной влюбленной. Эти письма пользовались огромным успехом в Германии: за межвоенный период они пережили пятнадцать изданий и были проданы тиражом около пятидесяти тысяч экземпляров [54] С 1949 года – сто тысяч экземпляров. . В 1923 году Рильке натыкается на них и взволнованно перечитывает: эту книгу подарили на Новый год горничной, работающей в замке, в котором он остановился. Рукописный дневник и часть писем Паулы перемолола Вторая мировая война, но были найдены другие письма, и их собрание было опубликовано на немецком языке и в двух американских университетских издательствах.

Сегодня в Германии картины Паулы Модерзон-Беккер можно встретить на открытках, на магнитах и плакатах. Ее работы показывают школьникам. В Бремене ей посвящен целый музей. Посмертная слава пришла быстро: «Те, кто мешал ей, кто не давал ей одиночества и мешал ее развитию, сегодня восхваляют ее работы», – писал Рильке Сидонии Надгерне 8 ноября 1908 года. Но что сам Рильке сделал для ее посмертной славы, если он даже не назвал ее по имени? [55] В 1924 году, в разговоре с университетским преподавателем, он произнес-таки ее имя: «В последний раз я видел Паулу Модерзон в Париже в 1906 году; я тогда был плохо знаком с ее работами, и до сих пор не знаком с тем, что она написала после». Отто распоряжался ее наследием, Хётгер стал ее защитником, и Фогелер смело посвятил ей статью в антинацистском журнале в 1938 году.

Она быстро стала частью коллективных выставок; ее работы выставлялись рядом с Энсором, Клее, Моллем, Кокошкой, Матиссом… Ее первая личная выставка открылась в Бремене в 1908 году, и за ней последовала бесконечная череда других. Многие немецкие музеи и частные коллекционеры скупали ее картины пачками по несколько штук. А Людвиг Розелиус построил для нее музей.

Розелиус был меценатом из Бремена; в 1906 году он изобрел кофе без кофеина и сколотил на этом состояние. Он купил часть улицы Бётчер и посвятил Хётгера в свои планы. «Дом Паулы Беккер-Модерзон» открыл свои двери в 1927 году. Розелиус хотел, чтобы ее фамилия начиналась с «Беккер». Этот дом – весь округлый и затейливый, строгий и веселый одновременно, конфетка из кирпича – стал первым в мире музеем, посвященным художнице. Он до сих пор существует, в точности восстановленный после войны, а Бётчерштрассе стала туристической улицей Бремена.

В 1937 году нацисты «очистили» немецкие музеи от семидесяти картин Паулы. Многие из них были уничтожены, некоторые – проданы, отдельные выставлялись, чтобы продемонстрировать «дегенеративность» искусства Паулы, и это делает ей честь. Нацистов беспокоила эта молодая художница, без кухни, без церкви и даже почти без детей. Хётгер и Розелиус оставили выдающееся и провокативное посвящение на фасаде ее дома. Надпись выполнена золотыми буквами, а над ней – ангел, вооруженный мечом: «В память о произведениях благородной женщины. Ее работы продолжают победно сиять, пока сходит на нет героическая слава смелых мужчин». Нацисты хотели убрать эту надпись. Розелиус, который вел с ними переговоры, внес лишь одно изменение: вместо «пока сходит» – «пока не сойдет». После войны прежнюю надпись вернули.

Почему она известна только в Германии? Почему ее работы ни разу не выставлялись в ее городе, в Париже? Конечно, она немка, но и Пикассо – испанец, а Модильяни – итальянец. Неужели дело в том, что ее творческий путь оборвался? Неужто пересечь границу ей мешает то, что она – женщина? Разве не открыты ей границы всего мира?

В «Реквиеме» Рильке бранит янтарное ожерелье. Что от Паулы в тяжести этих бусин?

Я ходила по дому в Ворпсведе; красный канат между мной и сервантом, несколькими тарелками и ее последней картиной, которую нарочно оставили на мольберте. Я думала о доме Достоевского в Санкт-Петербурге, о его шляпе и зонте, о проводах под его рабочим столом, идущих к искусственным свечам. Думала о круглой башне Джойса в Дублине, о голубом чайнике и чашках, как в романах. О доме Арно Шмидта в Баргфельде, о кабинете, который будто замер в день его смерти, о его очках, о кофейной коробке на кухне, о последнем кофе в его жизни.

Предметы кажутся голограммами: они будто и здесь, и исчезли вместе с руками, придававшими им плотность. Вещи тех, кто умер, рядом с нами замирают, печальные и бестолковые. Если ожерелье Паулы пережило ее, можно ли разглядеть в янтаре застывшую пчелку – ее взгляд?