Мари Дарьессек - Быть здесь – уже чудо. Жизнь Паулы Модерзон-Беккер [litres]

О, этой осенью роз было вдоволь. Их было вдоволь и в дневниках Паулы – в ее приторных сочинениях. Она читала Метерлинка и Рильке, но они не повлияли на ее слог так, как Сезанн и Гоген – на ее живопись. Ироничная и точная в письмах, здесь она вдруг вступает в страну буйных желаний, где солнце, восседающее на небесном престоле, златовласо и среброоко, а сама она потрясает мечом, славя доблесть, и честь, и творение… Весь этот символизм, все эти принцессы и лебеди липнут на нее и тянут вниз, будто чайку, угодившую в мазут.

Они обручились всего через четыре месяца после смерти Элены. Именно в этом и крылась причина смущения Фогелера.

Нужна официальная версия событий; Паула создает ее в письмах к семье. Когда она называет даты, слышно, как скрипят шестеренки. В ноябре она пишет дяде Артуру (щедрому поставщику капитала): «Мы поженимся в следующем году. После того, как прошлой весной умерла его жена, он истосковался по жизни и по любви. И вот мы внезапно встретились».

Выскажу мысль об Элене Модерзон, первой фрау Отто Модерзон, умершей в тридцать два года от туберкулеза; кое-какие упоминания о ней остались в письмах художников рубежа веков. Я видела всего одну ее фотографию; на ней она стоит рядом с Отто. У нее светлые глаза, вьющиеся волосы собраны в пучок; томное обаяние и худоба. Ее девичьей фамилии я не знаю.

Ворпсведе, лето 2014 года. Облака стремительно несутся, то и дело заслоняя солнце, и по земле, как по озеру, бежит рябь. Пейзаж изрезан каналами и отражениями. Я пытаюсь увидеть то, что видела Паула. Склонившиеся березы, черно-белые стволы над ярко-голубым каналом; небо входит в воду, словно нож. Россыпь красных домов. Коровы. Просторы полей. Сено уже скошено, лето кончается здесь в середине июля.

Безлунными ночами очень темно. Собственных рук не видно. Но песок тихо светится. Под деревьями остались огромные пузыри теплого воздуха. В них входишь, как в теплую воду, пахнет летними травами. Выйдешь под звезды – и вдруг холодно. Как из лета шагнула в осень.

Можно было бы сказать, что ничего не изменилось. Но между Германией Паулы и этой Германией – первая война, и 1933 год, и вторая война, и то, что случилось . Германия была разделена пополам, потом воссоединилась. Так что леса уже не те.

Зебальд пишет в «Изгнанниках»: «Когда я думаю о Германии, она представляется мне чем-то безумным. ‹…› Понимаете, Германия кажется мне отставшей страной, разрушенной и в каком-то смысле чужеродной, населенной людьми, лица которых одновременно прекрасны и дурно вылеплены, и это страшно. Все носят ‹…› головные уборы, которые им совершенно не подходят: летные шлемы, фуражки с козырьками, шапокляки, наушники, повязки-тюрбаны и шапочки ручной вязки».

Паула, ее бесконечные шляпки, ее чудны́е портреты – что до нее, тогда в Германии всё было хорошо. Да, в 1900 году для Генриха, Марты, Фрица, Отто и всех остальных всё было в порядке. Паула родилась и умерла в невинной Германии. В «большой, простой и достойной» стране – так Рильке завершил одно из писем чете Модерзонов.

Родители Паулы ставят условие: перед тем как выйти замуж, их дочь должна взять уроки кулинарного мастерства. И речи быть не может о том, чтобы фройляйн Беккер стала хозяйкой в доме, не умея накормить мужа.

Она соглашается, Отто тоже. Все согласны. Никто не противится этому решению, и Паула Беккер оставляет свои кисти и на два месяца переезжает к тете в Берлин, чтобы ходить на курсы в кулинарной школе.

В Берлине 1901 года кулинарное искусство начинается с картофеля: чищеного, нечищеного, вареного, жареного, в мундире, в супе, в салате, в виде пюре. Затем идет рагу из говядины, мясной хлеб, фрикасе из телятины. Одно занятие на морковь. Десерты. С такой вот легкой иронией Паула рассказывает Отто про свои занятия и делает заметки об окружающих ее людях: описывает не без фатализма, как они «идеально играют свои социальные роли». Шикарный район, в котором она живет, Шёненберг, заставляет ее с тоской вспоминать Латинский квартал. Ей кажется, что она – полевой цветок среди цветов из оранжереи; но с теми, кто отказывается носить корсет, она себя тоже не соотносит – не то чтобы она питала какие-то особые чувства к этому приспособлению, просто, по ее словам, «если не носишь его, это не должно бросаться в глаза». И «вся эта пудра, вся эта суета»: ей не хватает деревенской непосредственности. Тут нет ничего, кроме стен. А ей нужны березы и шиповник. И рисовать. Она не вынесет больше восьми недель этой кулинарной эпохи , несмотря на походы в музеи с кузиной Майдли.

И несмотря на общество Рильке, который в это время был в Берлине. Отто и Клара, в свою очередь, тоже часто видятся в деревне. Каждый считает, что их четверке суждено остаться вместе.

Перед их первой встречей Рильке отправил Пауле очень подробную инструкцию с наброском плана улиц. Трамваи ходят каждые двадцать минут. Он дразнит ее: «Как кулинарные успехи?» Как только она уходит, он пишет ей снова. Полночь, зеленая лампа; он не прикасается ни к чему, чтобы сохранить ощущение ее присутствия. Рассматривает знакомые предметы: самовар, турецкий ковер, покрывало из Абруццо и драгоценную зелено-золотую ткань с его семейным гербом. Она оставила мандарин, очистила его таким прелестным жестом; там, в опустевшей кожуре, осталась долька. Он ест ее. Так он «освежает голос».

«Когда мы увидимся снова? Будем видеться по воскресеньям?»

Они встречаются каждое воскресенье. Паула посылает ему «одну вещицу, одалживает ненадолго». Пусть размер конверта его не пугает – это альбом ее рисунков и набросков. Но смотреть Рильке должен «только с желтого цветка», потому что всё, что до него – совсем не она . А вот то, что дальше, – напротив, подчас слишком она . Ее тревожит, что иногда люди считают ее искусство слишком холодным; но он-то , он ведь всё понимает? Он увидит, как в 1898 году в ней боролись радость и тоска. Ей было двадцать два, она была в Норвегии и дула на одуванчики на берегу Намсена. Она сравнивает березы и их мощные, прямые стволы с современными женщинами, мужественными и сильными. Она боится, что впустую потратила первые двадцать лет своей жизни. Еще она видела, как Генрих Фогелер влюбился в Марту, но ей кажется, что их отношения слишком нежные, слишком мечтательные, и они не смогут вынести брак…

Рильке отвечает на ее послание удивительным письмом. Этот толстый альбом – сокровище под панцирем из слов. Это рассыпавшееся жемчужное ожерелье; он собирает жемчужины; одна укатилась и осветила всю комнату. Нет, она, его дорогая и серьезная подруга, вовсе не потратила даром свои первые двадцать лет. Она не потеряла ничего, о чем стоило бы жалеть: ведь она не позволила сбить себя с пути. Она еще ощутит это в творчестве. «Всё это было, есть и будет, и оно живет в нас в минуты одиночества и покоя».