Светлана Замлелова - Александр Алехин. Партия с судьбой

По мнению Любимова, какое-то малодушие мешало Алехину признать «ошибочность своей разлуки с Родиной». И эта постоянная раздвоенность в конце концов надломила его. Возможно, Любимов не знал причину, по которой Алехин уехал из России — ведь дело было не только в желании помериться силой с Капабланкой и окунуться в мировой шахматный океан. Была еще странная история с ВЧК и расписками в получении денег от деникинцев. И если допустить, что Алехин действительно брал деньги — на личные нужды, конечно, а не на диверсионную деятельность, — то страх расплаты тяготел над ним и не пускал домой. Прибавим к этому и возможные обиды на Всесоюзную шахматную секцию, объявившую его «чуждым элементом».

Победа над Капабланкой вдохновила русских писателей-эмигрантов. Б. К. Зайцев и А. И. Куприн посвятили ему очерки «Алехину» и «Шахматисты». В. В. Набоков, вдохновленный победой соплеменника, начал работу над романом «Защита Лужина». Вроде бы Лужин не похож на Алехина. Но, возможно, Набоков уловил главное сходство: шахматы, особенно в эмиграции, не отпускали Лужина, шахматы как будто затягивали его в какой-то другой мир. И Лужин понимал, что ничего, кроме шахмат, у него нет, что только в шахматном мире он полон сил и всевластен, доволен и покоен. Алехин, в отличие от Лужина, был, по слову Любимова, «богатой натурой — он хотел взять от жизни как можно больше, во всех областях». Он ощущал в себе силу, выхода которой не находил. Когда-то он мечтал о карьере дипломата, для чего и поступил в Училище правоведения. Тема диссертации, которую он готовил в Сорбонне, также косвенно указывает на интерес к международным делам. Однако, если факт защиты диссертации можно оспорить, то возразить против несостоявшегося продвижения по дипломатической лестнице будет сложно. В интервью, данном гроссмейстером газете «New York Times» в 1924 г. во время нью-йоркского турнира, он заявил, что намеревается завершить профессиональную шахматную карьеру. «Шахматы слишком дороги мне, чтобы совершенно бросить их. Но в дальнейшем они должны быть отодвинуты на второе место в моей шкале жизненных ценностей. Буду продолжать играть как спортсмен или любитель, но не как профессиональный шахматист. Право выдвинется на первое место». Кроме того, он сказал, что имеет «некоторый опыт на поприще дипломатической службы» и, вернувшись в Париж, намеревается обосноваться там. Из сказанного им следует, что в Париже он собирался продолжить дипломатическую карьеру. Это интервью только подтверждает слова Любимова о том, что Алехин хотел от жизни чего-то еще кроме шахмат.

Но мечте о дипломатической карьере не суждено было сбыться. И, вполне вероятно, Алехин вслед за Лужиным тоже начал болезненно ощущать, что одни только шахматы способны дать ему на чужбине «иллюзию действительно полнокровной жизни». В мае 1928 г. Алехин вступил в парижскую масонскую ложу «Астрея». Надо сказать, что в этой ложе перебывала чуть ли не вся эмиграция, как и Алехин, наверное, искавшая «иллюзию полнокровной жизни». Однако масонские радения Алехину быстро надоели и, по свидетельству Любимова, «он нередко превращал и ложу в шахматный клуб, усаживаясь за шахматную доску с гроссмейстером Бернштейном». То есть и в самом деле — ничто, кроме шахмат, не могло удовлетворить его. Эдуард Ласкер вспоминал, что «Алехин не мог жить без шахмат. Каждый раз, когда он обсуждал течение какой-нибудь партии или анализировал, его глаза начинали светиться, от него исходил какой-то нервный ток, как будто он находился под действием наркотика. Он ел и спал только для шахмат и грезил только шахматами. О чем бы ни шел разговор, Алехин всегда находил возможность свести его к шахматам. Более того, шахматы были его единственной любовью». Это описание уже приближается к характеристике Лужина, данной Набоковым, который верно уловил главный конфликт алехинской натуры. Он смог проявить себя только в шахматах, но только шахмат было ему недостаточно. Изменить же ситуацию он не мог. Любимов, видевший Алехина и в домашней обстановке, и в масонской ложе, наблюдал в нем постоянный надрыв и неудовлетворенность собой. Любимов приписывал это гордыне, причем гордыне самого неутешительного свойства, помноженной на невозможность исправить ошибки, как-то переменить ситуацию, и на неутолимую тоску по Родине.

Его состояние должно было усугубиться после завоевания шахматной короны в связи с еще одним невыясненным до конца обстоятельством.

15 февраля 1928 г. в Русском клубе Парижа был устроен банкет в честь Алехина — нового чемпиона мира. На банкет были приглашены русские журналисты и писатели, издатели и общественные деятели, художники и вчерашние политики. Являвшиеся к ужину платили по двадцать пять франков; те, кто пришел на танцы, — по десять. С поздравлениями выступили представители нескольких периодических изданий, а также кружков и организаций. Выступил и сам гроссмейстер, рассказав, что получил множество писем с поздравлениями из России. А говоря о законах борьбы, о своей личной борьбе, закончившейся недавно победой, он подчеркнул, что боролся не столько за личный успех, сколько за «успех шахмат против их отрицания Капабланкой. Это значило — разрушить легенду о „машине-человеке“, которую создал Капабланка в своем подходе к шахматам, не признающем их как искусство. Мне удалось развеять миф о непобедимости Капабланки». Речь шахматного короля была встречена овацией.

Но едва ли не на следующий день в русских газетах появились заметки о прошедшем банкете. Причем утверждалось, будто Алехин пообещал, что миф о непобедимости большевиков развеется, как развеялся миф о непобедимости Капабланки. Спустя годы, исследователи биографии и наследия Алехина А. А. Котов и Ю. Н. Шабуров уверяли, что перечитали все эмигрантские газеты тех дней и везде речь Алехина была передана по-своему; в некоторых газетах ни о каком мифе и вовсе не упоминалось. Другие исследователи настаивают, что, если бы эмигрантские газеты переврали слова Алехина, он непременно потребовал бы опровержения. Однако стоит вспомнить, что в сентябрьском номере английского журнала «Chess» за 1937 г. в статье «Снова чемпион мира», посвященной победе Алехина над Эйве, утверждалось, будто из одесской тюрьмы Алехина спас Троцкий. Дело происходило в мирное время, сам Алехин был в неплохой форме, в здравом уме и трезвой памяти. Не знать того, что Троцкий никаким образом не участвовал в его спасении, Алехин не мог. Более того, о том, что Троцкий в Советском Союзе впал в немилость, он тоже не мог не знать. Однако никаких опровержений с его стороны не последовало, что, кстати, и дало повод исследователям настаивать на версии Троцкого — спасителя Алехина. Но версии такие возникают, когда исследователь не проявляет достаточно эмпатии и не пытается понять своего героя, объясняя его поступки исключительно со своей точки зрения. А что, если Алехин просто не склонен был бегать по редакциям и требовать опровержений, уклоняясь от всяческой суеты? Котов и Шабуров уверяют, что едва ли не каждая газета по-своему передала смысл сказанного Алехиным на банкете. Так неужели нужно требовать или ждать от Алехина, чтобы, вооружившись листовкой с текстом своей речи, он обошел все издания, переговорил или переругался со всеми издателями и настоял-таки на правке и извинениях? Интересно, как поступили бы в этом случае сами исследователи, настаивающие, что отсутствие требований опровержения равносильно согласию с публикацией… Впрочем, спустя несколько лет, Алехин сам ответит на вопрос, почему не потребовал опровержения.