Сергей Шойгу - Про вчера [litres]

В общем, стул-табурет, точнее, табурет с дыркой, на табурете мужик, то есть пациент в штанах с дыркой на заде, под табуретом таз, в зад мужику вставлена трубка. Трубка идёт от грелки-клизмы, которая висит на штативе. Мужик читает журнал «Наука и жизнь», толстый и невероятно интересный журнал, на лице полное спокойствие и погружённость в читаемое. Важно добавить, что всё это, вся эта конструкция сооружена, чтобы мужик «сходил». Уж не знаю, зачем именно так, но теперь и неважно. Судя по его спокойствию, давления из грелки было недостаточно, а время шло, и его было всё меньше и меньше.

Показываю Косте – делай что-нибудь. Он ставит штатив на стул. Ждём. Мужик читает. Опять показываю на часы. Костя берёт штатив и, тихо, за спиной у мужика забравшись на стул, поднимает грелку к потолку. Ждём. В какой-то момент, то ли от усталости после ночного дежурства, то ли нога подвернулась, Костя не устоял и с этой высоты роняет грелку-клизму на пол и падает, наступив на неё коленом. И тут, конечно, сработало! Всё сработало: и трубка, и таз под задом у мужика. В общем, если бы я знал, что любитель «Науки и жизни» две недели «не ходил», что называется, по-серьёзному, я бы сразу пошёл один, а лишний билетик всегда было кому отдать.

Гриша, или Григорий Николаевич, а по-шофёрски просто и уважительно – Николаич. Водитель. Пожилой, опытный, за спиной сотни тысяч километров трудных российских дорог. Приехал в Туву после войны и остался. Не учился, женился. Шоферил на грузовиках ЗИЛ-157, ГАЗ-51. Потом стал возить начальство разного уровня. Дорос до водителя гаража обкома КПСС, пересел на «Победу». Часто хвастался, что он (точнее, начальник его) первым получил «Победу» полноприводную. Тогда её называли «утюг». Потом была знаменитая «Волга» ГАЗ-21 с оленем на капоте. Потом ГАЗ-69. По его словам, проходимее и неприхотливее этой машины нет и не будет. А уже совсем перед пенсией он пересел на советскую мечту времён застоя – «Волгу» ГАЗ-24.

Это была вершина благополучия. Предел мечтаний. Хотя по технической части в ней не было ничего особенного. На фоне мировых достижений автопрома. В СССР тогда даже в гаражной болтовне с байками и приколами никто не рассказывал про коробку-автомат, про машину с двумя педалями – газ и тормоз, потому что никто про такое чудо не знал.

Километры наматывались на одометр, шины стирались, дожил Николаич до пенсии. Хотел поработать ещё, но ему намекнули, что хватит. Зато он получил от руководства в качестве благодарности за многолетний труд талон на «Запорожец». Такой персональный автомобиль в то время тоже был большой редкостью. И производил впечатление. Особенно где-нибудь в далёком селе.

В общем, ушёл Николаич на заслуженный отдых. Грибы, ягоды, огород, охота, рыбалка. Автомобиль для этого был очень кстати.

Нежно полюбил Николаич свой «Запорожец» с первого дня владения. И вот встретил я его на пароме через Енисей. Паром уже собирался по тросу, натянутому через реку, отходить, когда на причал выскочил сигналящий всем огненно-красный, как пионерский галстук, «Запорожец». И последним успел заехать на паром. Водитель с достоинством выбрался из машины. За ним последовала его жена.

Речной паром шёл медленно, и небольшая компания собралась возле Николаича поговорить. «Голубика пошла, по ягоды вот собрался с женой, – пояснил он и с гордостью добавил: – А на этой машине я пройду где угодно, в любую дурнину залезу. Чем хороша – двигатель сзади. Не проходишь передом, развернулся – и задом! Как на тракторе, в любую гору!»

Ещё к нам подошёл студент, приехавший на каникулы, поддержал разговор и попросил подбросить по пути. Николаич добряк: «О чём речь!»

Берег приблизился, причалили.

Одна за другой машины выгружаются, а пассажиры садятся уже на суше. Последний – красный «Запорожец». Кто не знает, подскажу: там, где у всех нормальных машин первая скорость, у «Запорожца» – задняя. Распираемый на людях от гордости Николаич это забыл. Он по-хозяйски отправил жену на берег вместе со студентом-попутчиком, завёл «Запорожец», газанул для куража и, включив первую, которая задняя, лихо спрыгнул в реку. Задом. Спасать Николаича кинулись все, а вытащил, по-моему, студент. Машина алым пятном виднелась на дне. Конечно, все наперебой полезли с советами, как спасти «Запорожец». Стали думать, где взять кран, как подогнать, как восстановить: «Достанешь, слей масло, продуй и только тогда…»; «Можно зацепить и по-тихому вытащить на берег»; «Нужен трактор и длинный трос»; «Главное – хорошо просушить, не торопясь».

Заключил эти рассуждения паромщик как крупный знаток и флотоводец: «Там ниже по течению тягачи речные таскают плоты леса. Думаю, за бутылку горькой подцепят и по дну выкатят потихоньку на косу, а там и трактором можно».

Горькой нашлось аж несколько бутылок. Судя по лицам и разговору, речники, пока шли к нам, уже приняли по двести-триста грамм. Или это было их обычное состояние. Поныряли, поматерились, зацепили машину. И мощный катер, который таскает по реке плоты в четыреста кубометров леса, отошёл чуть вглубь, натянул трос, дал газу и поволок утопленника к косе-перекату, где помельче.

Естественно, все шли вдоль берега в ожидании. Временами показывающаяся над водой крыша «Запорожца» тревоги ни у кого не вызывала. Зря.

Любовь и гордость Николаича, всплывая и опускаясь на дно, крутясь, как блесна, добралась до отмели. Ободранная об дно до металлического блеска, машина, без стёкол и даже следов красной краски, сиротливо ждала второй части экзекуции – вытягивания на берег.

Очень хорошо помнит каждый, кто имел в то время машину, тем более новую: не то что «Запорожец», даже мотоцикл «Урал» немного приподнимал своего обладателя над всеми остальными.

Народ тогда почти поголовно был рукастый, так что, думаю, успокоившись, «Запорожец» восстановили, выправили, покрасили.

Перебираешь в памяти то время. Как мы жили. Как становились другими и страна становилась другой. И ощущение счастья – этот кусок памяти. Чаще всего, когда вспоминаю о детстве, вспоминается один вечер. Когда сбывались мечты.

Перед Новым годом отец зовёт меня к печи на кухне, достаёт свёрток, рвёт вощёную бумагу, там коньки-«снегурки».

Он открыл дверцу печи и кинул коньки в огонь. Я даже крикнуть не успел. Вся жизнь оборвалась. Через какое-то время, утерев мне сопли, достал кочергой коньки, уже без густой солидольной смазки. Быстро вышел на улицу и окунул их в снег, лезвия зашипели. Коньки эти были без ботинок – просто металлические лезвия, которые к любой обуви можно было верёвками прикрепить. И отец таким образом – в печи – просто заводскую смазку с них убрал, чтобы не пачкались. После этого было у меня много разных лыж, коньков, но помню я именно эти.