Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

— Наверное, — говорю, — тебе придется выступить…

— Да, — отвечает он, — я уже начал что-то набрасывать, придем домой, прочту тебе.

Но мы не знаем, какие страсти бушуют вокруг похорон Трифонова. Олю, его вдову, спрашивают: кто, как она предполагает, будет выступать на панихиде?

Рыбакова она называет первым.

— Нет, нет, — говорят ей, — Рыбакову не надо выступать. Это нежелательно со всех точек зрения.

— Тогда, — якобы отвечает Оля, так нам передавали, — я не буду устраивать панихиду в Доме литераторов, а устрою ее в другом месте. — Может быть, она имела в виду Театр на Таганке, где ставили трифоновский «Дом на набережной», что было для начальства уж совсем непереносимо.

Кстати, контроль у дверей в Дом литераторов сначала не пустил Любимова на панихиду. «Зал переполнен», — сказали ему, возможно, не узнав его в лицо. Об этом передавали и «Свобода», и Би-Би-Си, они цитировали также и Толино выступление.

«Среди всех званий, — начинает Рыбаков тихим голосом, — чинов, степеней, существующих в литературе, Юрий Трифонов носил самое высокое: он был писатель, настоящий писатель, истинный писатель, писатель милостью Божьей. Его называли писателем „городским“, писателем для интеллигенции, даже писателем элитарным. Все это не совсем так. Трифонов прошел свой путь с народом, делил с ним все его невзгоды и испытания, радости и надежды и умер как человек из народа — на простой, рядовой больничной койке. (Эта последняя фраза била в сердце начальству. Нечто подобное они и ждали от Рыбакова, потому и не хотели его выступления.)

Трифонов говорил про себя, что он причастен к литературе „с младых ногтей“. Это верно. Литература была его жизнью, помогала преодолеть ему самое непреодолимое, литература сделала его тем, кем он был и кем останется навсегда — Юрием Трифоновым…

Прощай, Юра! Какая утрата, какая трагедия! Прощай, мой дорогой товарищ!»

В «Литературной газете» от шестого ноября 1995 года, в день, когда Трифонову исполнилось бы 70 лет, Юрий Щеглов писал: «На похоронах Трифонова из близких ему писателей выступал один Анатолий Рыбаков. Боевому в прошлом офицеру не смогли заткнуть рот. А вот Юрию Любимову сумели — не позволили выступить».

Толя разыскал меня в зале, взял за руку, и мы уехали в Переделкино. Дома он достал из холодильника бутылку водки, принес две рюмки, налил себе и мне: «Помянем его. Он умер таким молодым! Боже мой, почему такая несправедливость?!»

Пятнадцатого мая я собираюсь в город.

— Ты это куда? — спрашивает Толя.

— В парикмахерскую, — объясняю ему, — когда короткая стрижка, волосы лучше всего лежат через две недели.

— Но завтра же у нас Коля, зачем тебе ехать электричкой?

— Потому что завтра моя парикмахерша работает в вечернюю смену, — отвечаю ему нетерпеливо: он меня задерживает этим разговором.

Я готовлюсь к поездке в Лондон на презентацию «Тяжелого песка». Но Толя неспокоен, его мучают плохие предчувствия. Звонит Панкину — директору ВААПа: «Борис Дмитриевич, без Тани я не поеду». — «Я знаю, Анатолий Наумович, — отвечает ему Панкин, будущий наш посол в Швеции, — не волнуйтесь, вы поедете в Лондон вдвоем, я вам гарантирую».

А Толя по-прежнему неспокоен, тем более он узнает, что именно в дни нашего отъезда Панкин отбывает в Киев на какую-то вааповскую конференцию. Снова звонит ему: «Борис Дмитриевич, вы помните, что мы вылетаем второго июня?» — «Помню, Анатолий Наумович, — отвечает ему Панкин, — и еще раз заверяю вас, все будет в порядке».

Утром первого июня звонит Элла из ВААПа:

— Анатолий Наумович, ваш паспорт готов, можете за ним приехать сегодня.

— Что значит — мой паспорт, а Танин?

— Вы поедете один, — говорит Элла.

— Я поеду в Лондон один? — переспрашивает ее Толя, и в его голосе звучат веселые нотки. — А что же я им скажу, когда меня спросят, почему не приехала моя жена?

— Да все, что угодно, — отвечает Элла, — внезапно заболела, например.

— Так вот, слушайте меня внимательно, Элла, — говорит Рыбаков. — Вы хотите, чтобы я споткнулся на первой же арбузной корке? Один я не поеду, о чем я уведомил Панкина, но даже если бы я и поехал один, то на вопрос, где моя жена, ответил бы однозначно: «Мою жену оставили в Москве заложницей».

Элла кидает трубку. Хочет посоветоваться с начальством, как дальше уламывать Рыбакова.

В это время у ворот останавливается машина — Сэм Рахлин приехал попрощаться с нами перед отлетом в Копенгаген.

— Меня не пускают, — говорю ему. — Толя заявляет, что один не полетит.

Снова звонит телефон. Я прикладываю палец к губам, мол, молчи, и мы на цыпочках входим в Толин кабинет, он специально долго не берет трубку, ждет, чтобы мы успели сесть в кресла перед его столом.

— Да, — говорит он грозно, — я слушаю вас, Элла. Значит, в ЦК плохо обо мне подумают, если я не поеду один, это вы выяснили. Так вот: мне наплевать, что подумают обо мне в ЦК, для меня самое главное, что будет думать обо мне моя жена… Там, в ЦК, никому в голову даже не может прийти, что кто-то откажется ехать за границу. Смешно! Так им и передайте!

Элла опять кидает трубку — совещание, видимо, продолжается.

Снова звонок. Элла говорит очень громко, я и Сэм слышим ее голос.

— Вы никогда больше никуда не поедете! — угрожает она Рыбакову. — Запомните это!

— Не поеду — не надо, — спокойно отвечает Толя. Последний звонок ночью.

— Вы понимаете, что подводите свою страну? — говорит Элла. — Нам так важны сейчас отношения с Англией! (Это 1981 год.)

— Это не я подвожу свою страну, — говорит Рыбаков, — а подводят страну ваши глупцы из ЦК, которые привыкли относиться к людям, как к рабам! Со мной этот номер не пройдет! Запомните это сами и передайте тем, кто заставляет вас мне звонить и угрожать!

Так сорвалась презентация романа в Англии.

К вечеру я немного скисла. Толя меня утешает и повторяет снова: «Поверь мне, мы с тобой еще объездим весь мир, и в Лондоне ты тоже побываешь». Я киваю головой, мол, конечно, конечно, но никак не могу скрыть от него, что расстроена.

Питер Майер, глава издательства «Пингвин», прислал разгневанную телеграмму Панкину. Никогда больше не будет иметь дело с ВААПом, не будет больше печатать советских писателей. Панкин уязвлен. Вот чем кончился кураж наших хозяев из ЦК.

Однако это еще не все. «Почему я должен им это спускать?» — говорит Толя, откладывает в сторону рукопись и садится писать письмо Зимянину — секретарю ЦК.

«Уважаемый Михаил Васильевич!

По случаю выхода в Англии и США моего романа „Тяжелый песок“ я и моя жена были приглашены на 5 дней в Лондон. Все расходы по нашей поездке брало на себя издательство „Пингвин“.

Поездка была назначена на 2 июня 1981 года. Паспорта и билеты были готовы. Однако 1 июня мне позвонили из ВААПа и сообщили, что я должен лететь один, без жены.