Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

У Рыбакова были жаркие глаза. Как две нагретые солнцем маслины. Поначалу это расслабляло собеседника, располагало его к открытости, доверчивости. Тут-то и был капкан. Загадка его фирменного юмора состояла в том, чтобы внезапно сменить добродушную, улыбчивую маску на образ строгого, не допускающего шуток моралиста. Его визави терялся, в этот момент Анатолий Наумович снова становился сам собою, и сидящий напротив человек окончательно запутывался. В конце концов оба получали удовольствие. Я бы назвал это театром Анатолия Рыбакова, а он бы в очередной раз показно обиделся, потому что не любил театра. Когда я однажды пригласил его на свою премьеру, он так прямо и сказал: «Театра я не люблю. Таня пойдет, а я посижу дома». Впрочем, может быть, это была очередная игра…

Вот такой у меня был чудесный дядя! Правда, я не сразу стал его так называть. Поначалу, когда меня спрашивали, кем мне приходится Рыбаков, я говорил, что он мой земляк, уж больно не хотелось выглядеть примазывающимся к VIP-персоне. Однажды Анатолий Наумович в своей обычной манере прервал мой оживленный рассказ, уж не помню, о чем: «Говорят, что ты отказываешься от меня». — «Я?.. Да вы что! Кто говорит?» — «Все». Я жду, когда он снимет строгую маску. А он не спешит. «Так вот, запомни: я — дядя, ты — племянник. Все!» Взял только что вышедшую книгу «Прах и пепел», что-то чиркнул в ней и хлопнул ладонью по обложке: «Вопрос закрыт». На титульном листе я прочел: «Дорогому Вите Славкину моему племяннику. Сентябрь 1994 г.».

Так я обрел свое право на дядю.

В конце 79-го года Рыбакову выделили квартиру в конце проспекта Вернадского. «Выселки», — сказал Толя презрительно, но это было все-таки лучше, чем ничего. К тому же весной, когда таял снег, Толе лучше было жить в городе. Во время обороны Москвы зимой 1941 года Рыбаков пролежал в снегу двое суток и навсегда застудил легкие: каждая простуда в это время года оборачивалась для него воспалением легких. «Останемся в Переделкино», — сказал он мне. Район Вернадского был совсем чужим для него, и в той квартире мы переночевали всего одну ночь, когда на рассвете улетали из Москвы в Копенгаген на презентацию «Тяжелого песка». Это было осенью 80-го года… А весной восьмидесятого я все-таки ушла из «Кругозора» — Толя меня одолел.

Итак, приземление в Копенгагене. С самолета нас буквально умыкает газета «Политикен», поскольку за Рыбаковым охотится сразу две газеты. «Политикен» — главная газета — опередила вторую. Редактором первой был Херберт Пундик. Две недели, как мы узнали позже, он жил в Копенгагене, делая газету, две недели — у себя дома, в Тель-Авиве. Херберт и его жена Сюзи стали нашими близкими друзьями.

На бешеной скорости нас завезли в гостиницу. Мы бросили чемоданы, умылись, единственно, на что я потратила лишнюю минуту, — бережно повесила на вешалку норковую жакетку Гали Евтушенко. Мы понятия не имели, как одеваются в Дании, она мне ее дала на случай «выхода в свет».

Оказалось, в Дании особенно не одеваются: джинсы, куртки, в театр или на прием надевают платье или костюм, но обязательно туфли на каблуках — это и есть главный наряд.

Обед в помещении редакции — и сразу пресс-конференция, во время которой беспрерывно щелкают аппаратами фоторепортеры. У Толи очень подвижное лицо, что было мастерски схвачено корреспондентами, и на следующее утро весь Копенгаген был увешан афишами, изображавшими Рыбакова в разных ракурсах. У меня хранится одна из этих афиш дома, в Москве.

В датских куртках, нагруженные подарками, возвращаемся в Москву и начинаем прежнюю жизнь. В девять мы уже на ногах, я сажусь за машинку, Толя — за свой письменный стол. Снова правим первую часть «Детей Арбата», идем по моим замечаниям. Потом — обед, прогулка и опять за работу. Вечером смотрим новости по телевизору, читаем и перед сном опять выходим пройтись.

Но и в этом однообразии память выхватывает отдельные события, сцены, любимые лица друзей…

14 января 1981 года Рыбакову исполнилось семьдесят лет. Подсчитываем, сколько приблизительно народу хотим пригласить — человек 60–65, не меньше. Во-первых, друзья, а их много — к счастью, к тому времени все живы, затем его дети, Толины и мои родственники, сотрудники Детского издательства, где вышли «Кортик», «Бронзовая птица» и «Выстрел», с которыми за все эти годы мы тоже стали друзьями, самые близкие люди из «Нового мира», из ВААПа, ну и так далее.

Едем с ним в ресторан «Метрополь», заказываем соответствующий зал.

14 января в шесть часов вечера все там собираемся.

Столы стоят буквой «П».

Я любила после нескольких тостов обойти на правах хозяйки всех присутствующих, кого-то поцеловать, кого-то обнять, с кем-то перекинуться несколькими фразами. Толе это нравилось. «Утепляет атмосферу», — говорил он. Кто где сидел — не помню… Наверняка мы с Толей сидели во главе стола, рядом с нами — наша любимая подруга Леночка Николаевская, мы с ней всегда сидели рядом. Четко помню только одно, как будто это было вчера: спиной к окнам сидели Трифоновы — Юра и Оля. Они до сих пор стоят перед моими глазами. Юра на редкость улыбчивый, Оля в белом шерстяном платье, с сияющими голубыми глазами. Я подумала: «Какая Оля молодец, как она прекрасно держится».

Трифоновы и Рыбаков столкнулись как-то в ЦДЛ, давно не виделись и решили пообедать вместе. И когда Юра куда-то отлучился на минуту, Оля сказала Толе, попросив это не разглашать, что у Юры какие-то неприятности с почками. Врачи расходятся в диагнозе, но не исключено, что это рак.

От кого-то мы услышали: в двадцатых числах марта Юру кладут в больницу. Операцию по удалению почки будет делать сам Лопаткин — ас в этой области. Все проходит блестяще, Юра, слава богу, чувствует себя хорошо.

28 марта, в воскресенье, к нам приехали Эвансы: Боб с женой Евгенией и двумя дочками. Те тут же выскочили во двор «делать ангелов». В своих непромокаемых комбинезонах они, заливаясь смехом, валились на снег, расставив руки и ноги, и, полежав так какое-то время, вскакивали, оставляя на снегу очень выразительные отпечатки своих фигур. Толя волновался, подбегал к окну. «Боб, они простудятся!» — «Все будет в порядке», — успокаивал его тот. Мать сидела в полном равнодушии к происходящему.

И вдруг звонок. Мне кажется, это звонила не Оля, а кто-то от ее имени: «Умер Трифонов. Тромб». Эвансы тут же вскочили с места, кинулись к машине и умчались в Москву передавать эту новость в Лондон. В агентство «Рейтер». Боб был его московским корреспондентом.

На следующий день после сообщения о смерти Трифонова я уезжаю по делам в Москву. Еду на электричке и на электричке же возвращаюсь в Переделкино. Толя меня встречает на платформе. Рассказывает, когда будут похороны.