Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Маститый историк Борис Марушкин вспоминает молодость:

— В Москву я приехал в лаптях обутый. В вузе сидели с иголки одетые студенты отборных советских фамилий. Год я сгорал от стыда за свой подлый вид. На втором курсе, питаясь впроголодь, я скопил башли на мокасины без дурацких шнурков. На третьем у меня появился штатский пиджак с очаровательным разрезом на заднице. На четвертом я отпустил прическу погуще, а на пятом дочка маршала Батова уже строила мне глазки.

В Институте международных отношений, где понтил сибиряк Марушкин, иначе было нельзя. За партой сидели зять товарища Маленкова, племянники Молотова и Микояна, презиравшие отсталые массы.

Дальновидный завсегдатай «коктейль-холла» стал зятем маршала Батова и сразу взлетел на пятнадцатый этаж со всеми удобствами и гранитным камином в гостиной. Что ни говорите, а приятно, когда быстроходный лифт не тульской, а немецкой работы выносит вас наверх («все выше, и выше, и выше!»), нос к носу с первой скрипкой мира Давидом Ойстрахом, или другой раз с модным писателем Евтушенко, или, подмигивая глазом, с дочкой Горного Орла.

У иных стиляг судьба ломалась, как сгоревшая спичка.

В 1952 году у закройщика Гриши Шамберга оставался один заказчик в древнем Кремле, Георгий Максимильянович Маленков, временщик с коротким воображением. Тучный мастодонт, впоследствии оказавшийся ренегатом и двурушником, упорно заказывал полувоенные кителя и желтые картузы, над которыми давно потешались товарищи из Политбюро. Карьеру известного мастера кройки и шитья, а заодно и его пасынка, женатого на дочке двурушника, погубили не колорадские жуки и палачи (например, в Кремле окопался Андрей Андреевич Андреев, «палач народов Бухары и Самарканда!»), а эстетическая отсталость свата. Сначала пузача потеснили с гранитной трибуны Мавзолея, чтоб не портил своим допотопным картузом цивилизованный пейзаж, а затем с треском отфутболили на историческую родину в Оренбург, где, по слухам, доживали еще не старые предки, немецкие колонисты по фамилии Маленгофы.

Разоренному закройщику ничего не оставалось, как опуститься в убыточный комбинат «Швейремонтодежда», влачивший жалкое существование на заплатках к истлевшим кителям героев войны. Пасынок Вовик, женатый по любви на дочке кремлевского мазохиста, потерял блатное место консультанта МИДа и ночи напролет пил коньяк в «коктейль-холле» на Тверском бульваре. Мотор его мотороллера полетел к чертовой матери. И чувихи из Барвихи предпочитали столик Батака и Файбышенко, державших валютную фарцовку в своих руках.

Если коллективное руководство державы демонстрировало явный декадентский уклон от генеральной линии партии, то народные массы с отрядами дружинников и милиции упорно цеплялись за революционные завоевания и лупили стиляг по ногам и рукам невзирая на лица.

В просторную страну, куда не залетали чужеземные мухи, постоянно наезжали любопытные гастролеры западного мира. В 1950 году очень выделялся Поль Робсон («Полюшко-поле»), о всяких там, не ко сну будь сказано, «абелях» и «филби» не говорим, хотя свои чемоданы и они набивали не кирпичами, а фирменными шмотками. В 1951-м заявился физик Жолио-Кюри (нашел где лечиться, лопух!), в 1952-м прогрессивный бард Поль Элюар (у них что, лечиться не на что?), в 1953-м немецкая романистка Анна Зегерс (приехала на похороны Сталина), в 1954-м художник Диего Ривера (тоже лечиться!), в 1955-м сам Бертольд Брехт (лишняя премия не помешает!), в 1956-м француз Жерар Филипп (сняться на фоне гранитного Мавзолея). Достоверно известно, что крохоборы Исайя Берлин и баронесса Мура Будберг-Закревская дарили избранным поношенные галстуки!

Эти стильно одетые гастролеры попадали в отдельные квартиры с гранитным цоколем, а поношенные галстуки (люди добавляют — и носки!) оседали в гардеробах племянников Микояна, а оттуда в комках для желающих.

Перелицевать пиджак Поля Робсона (а возможно, и Рудольфа Абеля, — тот же рост, та же фирма), укоротить и сузить штаны (по-московски поуже) мог только пролетарский сын Слава Зайцев, звезда которого поднималась над темной Москвой. Слава о безупречной перелицовке докатилась до гранитных лестниц высотных зданий и неприступных этажей. Прожженные эстеты Боря Марушкин, Вовик Шамберг, дочка Горного Орла, не говоря уже о племянниках Микояна, давились в подвальной мастерской большого стилиста.

Модернизм свил надежное гнездо и в искусстве.

Городок советских художников Масловка — местожительство виднейших лауреатов, а не периферийной шелупони! Желтый небоскреб в виде русской буквы «П» прятался в густом зеленом парке. Многочисленное потомство созидателей советской культуры стиляги и тунеядцы, наркоманы и бляди мужского и женского пола, составляли значительную хевру врагов народа.

Известный карикатурист и куплетист Владимир Каневский рассказывает:

— Мой шурин, чемпион мира Виктор Чукарин, привез из Хельсинки фирменную радиолу с четырьмя регистрами на 16, 33, 45 и 78 оборотов. Можешь себе представить, чувак, что на такой вертушке я мог поставить все диски мира!

Действительно, совершенную вертушку Каневского я видел в 1954 году. Сравнить ее с ручным патефоном «Грампласттрест» со станции Апрелевка и в голову не придет.

Художественный авангард Совдепии, его подпольные группировки 1950-х годов давно выродились, но их значение до сих пор не определено. Русское искусствоведение топчется в порочном круге официозности, не смея заглянуть за его эфемерные границы, а западной критике не до проблем русской культуры и темных углов «гонимого искусства».

Художественный кружок «Икона», в котором я состоял три года, образовался по моему почину в сентябре 1955 года.

Я перешел на второй курс, когда мой сосед Петр Козьмин, женатый морячок из Клайпеды, предложил в курилке:

— Приходи вечером, будет лекция о Сезанне.

Я отлично знал, что такое внешкольные «кружки», они были частью нашей жизни. Мой брат ходил в музыкальный кружок, я в драматический и рисовальный. Кружок ликбеза прошел мой покойный отец. Литкружок посещал мой дядя Абрамов.

— А потом? — спрашиваю.

— Обсуждаем внеклассные работы.

Это было интересно.

В уютной библиотечной комнате, где я постоянно штудировал многотомную «Историю русского искусства» И. Э. Грабаря, собрался любопытный народ. Доклад о творчестве Поля Сезанна читал Абба Кор. Рядом с ним стоял «волшебный фонарь» репродукций в увеличенном виде. Абба Максович коротко рассказал о жизни французского художника и о русских сезаннистах из «Бубнового валета»: Машков, Куприн, Фальк, Кончаловский, Осмеркин, — ставших народными художниками.

— Сезанн — кормчий высокого реализма! — сказал Абба Кор.