Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Вообще, в клане Фаворского сильно давили женщины. Семейный реализм — бабье творчество!

После столичной суеты с грохотом трамваев и бесконечными переходами с одного места в другое, елецкая тишина показалась курортом. Сияли купола Вознесенского собора, базар ломился от фруктов, отчаянные спортсмены купались в Сосне.

До начала занятий я сменил квартиру. Без всякого сожаления я покинул экономную старуху Ростовцеву и перебрался в большой, мещанский дом Варвары Ивановны, где уже квартировали мой друг Сашка Аникин и Пахомов, бывший фронтовик, женатый на кружевнице.

Мне отвели угол с раскладушкой.

Золотой осенью я писал с натуры этюды, рисовал кроны деревьев в городском саду, глазел на портреты елецких купцов Заусайловых, выставленных в музее.

Руководителем нашего курса назначили Виктора Семеновича Сорокина, живописца чувствительного к духу времени.

Мы возобновили сборища кружка, показали друг другу летние этюды под откровенный обмен мнений.

Возбуждение в обществе, вызванное венгерским восстанием осенью 1956 года и докладом Н. С. Хрущева о «Культе личности Сталина» так глубоко копнуло содержание наших бесед, что мы решили выступить с открытым забралом.

Как правило, мы не читали газет и не слушали радио, и вдруг советские газеты сообщили о народных манифестациях в Будапеште 6 октября, о политическом кружке Шандора Петефи, об исключении генсека Ракоши из партии, о захвате восставшими центрального радио и оружейных складов. Потрясающие события шли один за другим. 29 октября Москва уламывает восставших сложить оружие. 1 ноября, предательски заманив вдовушку, арестовали главарей бунтовщиков, генералов Ковача и Малетера. После предательства Яноша Кадара танки Красной Армии стреляют по баррикадам повстанцев. Кровавое побоище и усмирение «фашистов».

К большому советскому празднику «7 Ноября» — юбилей большевистской революции 1917 года — страна покрывалась патриотическими лозунгами. Я с ведром белого месива обходил заказчиков и в столовой ФЗО, размотав кумач по полу, совершенно произвольно и не думая написал после шаблонного «Да здравствует» не «работники советской пищевой промышленности», а «великий венгерский поэт Шандор Петефи!». Завхоз, не прочитав до конца лозунга, вручил мне деньги за работу, и мы прилепили лозунг над входными дверями.

Я каждый день приходил в столовую поесть, и лозунг по-прежнему висел над входом, не привлекая внимания зевак. От дождей и мороза посыпалась краска, лозунг вот-вот собирались отправить в подвал, как вдруг меня вызвали к директору училища товарищу Пронько.

О моем хулиганстве, конечно, знали друзья Сашка Аникин, Вася Полевой, Володя Серебряный, братья Сорочкины и, пожалуй, все в училище, но никому не приходило в голову, что это «политическое хулиганство» и подсудное дело. Конечно, поэт Петефи выходил большими тиражами в СССР, его могли читать все, кому не лень, но в Будапеште шли аресты членов «кружка Петефи», как первых зачинщиков антисоветского восстания, и мой лозунг читался не иначе как политическая провокация.

В кружок наивных искателей истины обязательно затешется негодяй и доносчик. Юрка Неделин высиживал все доклады и обсуждения и сам читал «Сокровища Дрезденской галереи», но только ему в голову пришла мысль донести начальству о хулиганском поступке студента третьего курса Валентина Воробьева.

В кабинете директора сидел незнакомый, мордастый дядька в засаленной гимнастерке «под Феликса Дзержинского». Он осмотрел меня с головы до ног и тихо спросил:

— Кто научил писать?

Я ничего лучше не придумал, как сказать: «Вычитал в газете „Правда“».

— Ты мне мозги не еби, хмырь болотный, — вдруг истерически взвыл дядя, взлетая со стула, — назови, кто тебя научил писать антисоветский лозунг в советском учреждении, наставников и сообщников всех поименно!

По опыту родни я знал, что только чистосердечное признание и посильная помощь могут успокоить следствие. Я тут же на листке школьной тетрадки составил список всех учителей рисования: Максак, Вощинский, Геллер, Дудченко, Кор, Сорокин, Моревский, Пронько, Устинова (парторг и учитель марксизма) и Саркисян. Десять фамилий. Мой куратор, довольный операцией, сунул листок в карман гимнастерки и отпустил меня домой.

Заняться всерьез «делом лозунга» куратору не пришлось. Стремительные события катились друг за другом, еще до зимней сессии в феврале 1957 года весь Елецкий горком, включая моего куратора, был исключен из партии за антипартийную деятельность, способствующую культу личности Сталина, и сослан в Казахстан, однако «дело лозунга» не положили под сукно.

В середине ноября, прочитав объявление в газете, что в Москве, в Музее изящных искусств открывается выставка Пабло Пикассо, мы решили втроем туда ехать. Старший Вася Полевой, сибиряк из семьи раскулаченных хохлов, опытный калужанин Сашка Аникин и я. Ночью мы сели на крышу транзитного поезда «Ростов-Дон — Москва».

До Ефремова, большой узловой станции в трех часах езды от Ельца, ехали шутя. Сильный ветер не поднимался, и мы грелись на частых остановках, толкая друг друга плечами и растирая пальцы снегом. Но после Ефремова открылись просторы с воем зимнего ветра, тормозная площадка, где мы ютились, ходила ходуном, казалось, вот-вот вагоны разойдутся и мы замерзнем, отстав от весело бегущего паровоза. Первым взвыл хохол Вася Полевой.

— Ну, братцы, я коченею, ноги примерзли к тендеру Пойду, заплачу штраф и буду спать в тепле.

Я представил себе вагонное тепло. В вагонах всегда пустовали третьи полки. Пассажиры предпочитали прятать от воров багаж в нижние сундуки и держались за них в полудреме. Верхние полки с отопительными трубами, согревавшими озябшее тело, считались падежным местом для ночевки.

На станции Каганович поезд стоял десять минут, и мы побежали в буфет. Шел второй час ночи, сонная буфетчица собирала по столам стаканы и подозрительно встретила пришельцев в рваных шапках. На ее простецком лице с опытным взглядом, сразу опознавшим в нас летучих воров, поднялись вопросительно брови.

— Налейте нам чайку пожалуйста, — пробурчал промерзший насквозь Вася Полевой.

Буфетчица потрогала титан с остывающим кипятком, наполнила три стакана и поджелтила чайной заваркой.

— С сахаром или без?

— По два куска на стакан, — за всех ответил Сашка.

Когда мы вытащили по куску хлеба и принялись уплетать, запивая кипятком, буфетчица нехотя спросила:

— Куда это несет вас леший, ребятки? — ее узкие, поросячьи глазки подозрительно прищурились. — Такая морозяка, а вы зайцами.

— Мы командировочные, — ответил я за всех, — посланы народом на совещание в Москву.