Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

В зимние каникулы я нарисовал маслом картинку под названием «Ярославна» — позднее она попала в коллекцию Г. Д. Костакиса — на фоне мрачного пейзажа с лесом и речкой на первом плане, в правом углу композиции, стояла, склонившись, тощая, изломанного контура фигура женщины, с иконным лицом и тяжелыми, прикрытыми веками. Ее посмотрели друзья по кружку и сам Абба Максович предложил спрятать подальше и никому не показывать такого гнетущего пессимизма.

Благому совету я не внял и показал на зачетной выставке в феврале 1956 года с парой подобных, мрачных сочинений. Мне влепили двойку по композиции и пригрозили исключением.

Ангел бездны Абаддон.

Угроза была нешуточной. Я исправился и весной сдал живопись и композицию на «хорошо».

Я закончу полный курс и буду, как Николай Вощинский, нет — выше, как Виктор Пузырьков, с твердой зарплатой по договору.

В Брянске, на родном Болоте я обнаружил значительные перемены.

Колода карт и шахматная доска постоянно лежали на столе. Мы сражались с братом в шахматы, обходя всех шахматистов поселка. Над картами колдовала мать. На ее плечах появилась черная шаль с красными букетами, на голове повязка в виде чалмы, а на пальцах перстни с фальшивыми камнями. Превращение портнихи в гадалку прошло для меня незамеченным. В смуглом лице матери появилось нечто цыганское и загадочное.

«А твоего желанного ждет дальняя дорога и казенный дом!»

Обездоленные вдовы и одинокие женщины ехали к ней издалека, прихватив с собой гостинцы для гадалки, то кулек конфет, то кусок сахару то фунт крупы, а уезжали с горящими от счастья глазами, довольные пророчеством брянской колдуньи.

Брат Шура привез из Казахстана кучу денег, грузовик зерна и жену, сметливую и черноглазую девицу по имени Нина Федоровна Григорович. Наши молодые покачивались и поскрипывали по ночам.

Я с печки ретировался на сеновал, где меня укусила приблудная гадюка. Пол-лета я лечился у местной знахарки «святой водой» и выжил. Из крокодила я снова превратился в здорового, восемнадцатилетнего парня, ростом метр семьдесят пять, постепенно набиравшего вес и мужество.

На семейном совете решили сломать русскую печь и сложить «голландку» с чугунной плитой на два чугунка. Самовар выбросили на задворки, вместо примуса включили электрическую плитку, на которой постоянно пищал чайник. Мой патефон с грудой битых грампластинок пылился в кладовке.

Эротические грезы редко посещают голодных студентов, а отъевшись на материнской малине и морковке, я стал видеть соблазнительные силуэты желанной любви. Вылазки на «сковороду», где вовсю крутили лещенковскую «Татьяна, помнишь дни золотые», мучительно обжигали нутро, но установить равномерную половую жизнь, покрепче связаться с девушкой я не желал. Удавалось раз-два проводить крепкую девку из гомельской деревни, завалить ее в лопухи и отъебать, а затем в три часа ночи бежать домой и отсыпаться на сеновале.

Я прочитал сборник рассказов Бунина, повидался с Вощинским и завернул в Москву.

Москва с ее обязательной Третьяковкой и образцами для подражания, постоянные выставки московских знаменитостей — выставлялся В. А. Фаворский с друзьями, позировка у художников вставали на моем каникулярном пути.

На Масловке я позировал академику Федору Богородскому и во дворе сошелся с одногодком Володей Каневским, сыном известного иллюстратора Н. В. Гоголя и постоянного карикатуриста популярного «Крокодила».

Володя накормил меня борщом, его именитый отец был женат на широколицей славянке с поразительно блаженным лицом. Не успел я очухаться, как она вычистила и выгладила мои штаны, а перед тем как лечь в постель, силой загнала мыться в сверкающую кафелем ванную. Для молчаливого карикатуриста, ученика Павлинова и Фаворского, я изображал сатирический персонаж для очередного номера «Крокодила». Просить деньги за терпение у меня не повернулся язык. Каневские кормили меня борщом со сметаной еще пять лет подряд!

Новый московский друг показал меня братьям Коровиным, Оресту и Ювеналию, позировать которым стало настоящей пыткой.

Старший Орест состоял главным художником издательства «Юность», только что открытого на волне либерализма, младший Ювеналий оформлял книжки и руководил графической секцией МОСХа. Они эксплуатировали меня до тех пор, пока я не засыпал от усталости на подиуме, а платили неохотно, подсчитывая каждый гривенник.

В семье Каневских, где дочка Лена вышла замуж за рекордсмена мира Юрия Чукарина, часто бывавшего за границей, соблюдался модный стиль жизни. Все красиво одевались, в особые штаны и блузки, невиданные в допотопной Москве. Более того, у них гремела настоящая, электрическая радиола, а не ржавый патефон. Слушать заграничные диски было истинным наслаждением, а танцевать буги-вуги с самыми красивыми невестами Масловки перепадало не каждому.

Володя Каневский, толком не знавший, чем заняться, литературой, музыкой, искусством, ввел меня в тесный мирок московских стиляг, открыто воевавших с официальной моралью.

У чувака был мотороллер!

В просторную, новую квартиру поднимался удобный лифт. Однажды с нами вошел дядя с пышной гривой седых волос, с иголочки одетый в заграничные вещи. Он потрепал Володю по загривку и справился о здоровье родителей.

— Представляешь, — шепнул мне приятель, выходя из лифта, — этот человек жал руку Джавахарлалу Неру!

Я сразу представил себе начальника МОСХа Федора Семеновича Богородского, автора прославленной картины «Слава павшим героям», висевшей в Третьяковке, с гирляндой ярких цветов на шее среди восторженных масс Индии. А кто мог знать, что через три года он будет моим покровителем, а я репетитором его нерадивого сынка Митьки, рисовавшего из-под палки.

Сердечный разлад с Иркой Коровай не прервал моих сношений с доходным «домом Фаворского». Правда, меня уже не приглашали к столу, не оставляли ночевать, но вызывающе аккуратно платили за позировку.

Среди молодых квартирантов чердака веселым нравом выделялся алкоголик Сашка Суханов, муж Лавинии Бажбеук-Меликян. Суханов третий год писал большую заказную картину на тему геологов. В контурном рисунке можно было обнаружить намек на лесную чащу и цепочку людей с лошадьми. Я выстоял для живописца, беспрерывно смолившего вонючие папиросы, все позы, а потом решил спросить у творца, чем отличается геолог от партизана. Суханов погладил рыжие усы и торжественно ответил:

— Ружьем! Если ружье за плечом — партизан, замазал — геолог!

Справки и пояснения наивному живописцу изредка подавал Адриан Ефимов, могучий сын скульптора, открывший в Сибири алмазы.

В конце 1960-х мне довелось видеть Суханова в пивном баре совершенно пьяным. Он ничего не рисовал и просил взаймы. Я напоил его водкой и спросил, как жизнь. Его дочка вышла замуж за испанца и перебралась в Испанию, а Лавиния сбежала от мужа в Армению. Если художник не умер, то его можно обнаружить за границей.