Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Без расспросов и условий согласился я.

Красная площадь меня восхитила. Ежедневно тысячи туристов проходят у могил вождей мировой революции. Заодно они могли бы поглазеть и наши картинки. Арест за нарушение общественного порядка меня совсем не смущал.

5 сентября на первой сходке участников показа по предложению математика и мецената Виктора Тупицына Красную площадь сменили, несмотря на мои возражения, на Беляевский пустырь — безликое, окраинное место, где кончалась столица и начинались леса, поля, овраги. Из профессиональной солидарности я подписал соглашение, обязуясь десяток копий раздать иностранцам. Список участников выставки, объявленный в приглашении, никогда не появлялся в печати и звучал следующим образом: 1. Оскар Рабин. 2. Евгений Рухин. 3. Владимир Немухин. 4.Лидия Мастеркова. 5. Надежда Эльская. 6. Юрий Жарких. 7. Александр Рабин. 8. Борис «Борух» Штейнберг. 9. Александр Меламид. 10. Виталий Комар. 11. Анатолий Брусиловский. 12. Василий Ситников. 13. Валентин Воробьев. 14. Игорь Мастерков-Холин.

Для человека, незнакомого с советской культурой субординации и подпольной метафизики, имена, перечисленные в алфавитном беспорядке, означают предварительный набросок, но на самом деле в этом перечне заложена железная логика тоталитаризма.

Команду возглавляет «знаменосец» подполья Оскар Рабин, как компартию возглавляет «бесспорный лидер» Леонид Брежнев. За ним следует молодой и амбициозный Евгений Рухин. Это был единственный питерский абстрактивист, вхожий в московский «дипарт», наглухо закрытый для чужаков. За пару лет упорной осады, ловко обходя опасные засады и лукавые советы, этот плодовитый и грамотный самоучка пролез в доходную обойму «лианозовского кружка» и стал надежной подмогой его. На зависть старикам подполья Рухин сумел выставиться за границей и обрести коварных врагов. В августе 1976-го они его сожгли живьем в ленинградском подвале.

В начале 70-х годов в советском искусстве возник естественный кризис, связанный со сменой поколений. Скопились тысячи дипломированных и беспризорных художников. Они безнадежно ломились в казенные «творческие союзы», где крепко сидела мафия, не желавшая делиться доходами с молодым воинственным народом. Они, как безумные, лезли в узкую щель андеграунда, на лету перестраивая реализм на абстракцию. Люди, заварившие нелегальную торговлю, подобно их официальным противникам, давно заматерели, отлично кормились профессией и не нуждались в начинающих гениях без места в жизни. Старика Рабина, в отличие от его рано отяжелевших коллег, постоянно тянуло к молодежи. Он сдружился с юной красавицей Надей Эльской (номер 5), рисовавшей под его руководством, и сразу нашел общий язык с молодыми Жарких, Рухиным, Комаром, Меламидом, Виктором Тупицыным, искавшими связи с внешним миром.

Лучше всех я знал Боруха.

С малолетства он сочинял стихи и прозу, но кормился прикладной работой грузчика, землекопа, плотника. Честолюбивый мастеровой, сын узника ГУЛАГа, постоянно вращался в подпольных кружках, не зная толком, куда приложить золотые руки. Собутыльники не раз давали ему глупые советы поучиться рисованию с простым карандашом в руках. Он долго не мог себе представить, что в Москве можно жить припеваючи, не владея карандашным рисунком.

Зимой 1968 года я навестил его подвальную мастерскую и научил Боруха делать столярные «объекты».

Когда бразильский дипломат отстегнул ему сто рублей за «Черные стружки», что соответствовало месячному жалованью столяра, Борух стал неузнаваем. Используя хорошо налаженные связи черного рынка, он быстро разбогател, купил квартиру, дачу, автомобиль, сменил жену, но желал еще славы и власти.

В «бульдозерном списке» он был типичным попутчиком, независимым дельцом, презиравшим выскочку Рухина и его покровителей. В среду 11 сентября, потеряв всякую надежду выжить питерского соперника на задворки славы, он хлопнул дверью, обвинил всех в трусости и больше не появился.

Известный златоуст московских салонов, собиратель древностей и автор доходных, эротических коллажей Толя Брусиловский (номер 11) был «членом трех союзов» и, следовательно, лицом подневольным. Его ввел в заблуждение призыв старика Рабина, но когда на представительном собрании выступил собиратель «нонконформизма» Александр Глезер с лекцией о международном положении, Брусок не выдержал:

— Я с припадочными не играю!

И больше его не видели. За сутки до скандала он известил по телефону, что «товарищ Дудник» (начальник Мосха) не рекомендует своим членам выставляться на пустыре.

Таинственный лечащий врач Васьки-Фонарщика (номер 12) отправил знаменитого пациента собирать грибы до первых заморозков.

Таким образом, пользуясь случайно составленной бандой и личными амбициями художников, власти вносили разлад и смуту еще до выхода на пустырь.

Под номером 13, согласно народному поверью означавшим несчастливое число, вписали меня. На сходках я пытался протестовать, требуя «хороший» номер. Меня подмывало плюнуть на затею и не явиться, но могли истолковать мой поступок как измену и прямую связь с бандой Боруха, о которой самозваный политрук Глезер прожужжал все уши. Я остался на авось и до конца.

Оккультную таблицу замыкал (номер 14) начинающий ювелир и рисовальщик Игорь Мастерков-Холин, мечтавший открыть модное ателье где-нибудь в Вене или Лондоне. Его за уши тащили в люди мать Лидия Алексеевна Мастеркова (номер 4), что подтверждает ее усидчивый фатализм в деле, и бывший отчим Немухин, который и сам был не прочь подогреть к себе угасающий интерес «мировой общественности».

В полемической статье «независимого журналиста» Игоря Дудинского («Независимая газета» 14.09.94) эта выставка на пустыре преподносится как совершенное произведение неких таинственных сил, где всемогущее КГБ, иностранные банкиры и громкие имена подполья выступают простыми статистами, послушными исполнителями чужой воли. Если оставить в покое занятный сценарий с таинственными силами, о географии которых мне ничего не известно, то игра в поддавки с властями и иностранцами, вносившими прямые и кривые поправки в стратегию перформанса, несомненно, продолжалась две недели подряд.

«Изощренная операция» (по Дудинскому) компоновалась совершенно открыто, гласно и сумбурно в московской хрущобе у Преображенской заставы, где обитала семья Рабиных и часто гостили Рухин и Жарких.

У подъезда постоянно маячил топтун в серой шапке.

В квартирке, выкрашенной в бурый, барачный цвет, висела резная икона с коптящей лампадой. На потрепанном диване дремал тучный Немухин, изредка открывая веки. У телефона, склонив бритую голову, дежурил Рабин-старший. На кухне топтались незнакомые мужики с продуктовыми авоськами, по-хозяйски откупоривая пивные бутылки. Дебютанты подполья — Эльская, Тупицын, Комар и Меламид — беспрерывно смолили вонючие сигареты и гурьбой бросались по узкому коридору, когда в дверях трещал звонок.