Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Сдать «телегу» в ОВИР еще ничего не значит, хотя и эта операция стоила мне большой трепки. Непредвиденные ямы и ловушки подстерегают вас при сборе необходимых справок. Справку о московской прописке вам выдают, если у вас есть справка с места работы. Единственным местом моей работы в ту осень был Географиздат, где давали шрифтовые обложки. Оттуда я выцарапал справку. За профсоюзную справку надо было оплатить членские взносы за год, с заработка от фонаря. Наконец, самая сложная операция — разрешение родителей, жен и детей. Даже если вы дед, все равно необходимо разрешение ближайших родственников, чтобы достать алиментами в случае бегства. Хорошо, если вы недалеко от «Отдела виз и регистраций», а если родители живут на Камчатке или в Бессарабии, значит, надо туда ехать, уламывать, ставить штамп в райсовете, где очень долго, с большим достоинством держат фиолетовую печать на весу, выбивая у тебя последние нервы. Потом ожидание четыре месяца и связанная с ними бессонница.

Парижанке Анне Давид я сразу заявил о браке, однако стойкая и решительная в жизни девушка призадумалась над решительным предложением.

Ехал я не к жене, а к «знакомой», и шансы попасть к ней равнялись нулю. Поджидая ответ ОВИРА, я решил еще раз попытаться выставить пару картинок на официальной выставке.

Комиссия заседала в Ермолаевском переулке, где молодой академик Дмитрий Дмитриевич Жил и некий играл первую скрипку. Надежды попасть на выставку было мало, но я выбрал два холста с изображением козы и коровы, жанр, далекий от политики, но в свободной живописной интерпретации.

Авторов картин, как водится, не допускали на просмотр выставкома. Художники сидели, облепив лестницу двух этажей, дожидаясь, когда выкликнут имя и результат. К моему удивлению, в очереди стоял известный Саша Суханов, муж Лавинии Бажбеук-Меликян. Мы выкурили по сигарете, вспомнили былое, когда я позировал ему в виде геолога, и вдруг дверь выставкома распахнулась и оттуда выскочил раскрасневшийся Жилинский, за ним политрук Гелий Коржев и крикнул: «Воробьев, поднимитесь!» Я затоптал окурок и поднялся по узкой лестнице наверх.

— Ты что, сбрендил или считаешь себя умнее всех? — начал Жилинский. — Забирай своих коров и больше не приноси!

— А в чем дело? — спрашиваю.

— А в том, что коров и коз в таком виде мы не выставляем.

Оказалось, по неписаному закону, анималистический жанр запретили. Корову можно было рисовать, но не крупным планом и в полном одиночестве, а на механической дойке с дояркой или вдали за спиной комбайна или трактора. Корову или козу в монументальном виде сочли издержками культа личности и вообще издевательством над советским искусством.

Так убежденные защитники вечного реализма, облаченные властью гнать или брать людей в художники, расправлялись выставками.

Я не жалел потерянного на лестнице времени и долго хохотал с друзьями, глядя на мою корову, стоящую по колено в воде.

Сквозь густой туман фантазий и домыслов из Европы доходили и живые, похожие на правду вести.

«Мы с Катей встретились с Куперманом, — писала мне Анна Давид в ноябре 1972 года. — У него бедного украли деньги в парижской гостинице. Испуганный хозяин, не получив своего, задержал его на целый день в полицейском участке».

18 мая 1973 года мне отказали ехать к «знакомой» в Париж.

«Ах, милая Аня, — писал я Анне Давид, — как было бы хорошо, если бы в графе 13 — „степень родства“, стояло бы вместо „знакомая“ — „жена“! Случилось то, что и следовало ожидать, 18 мая утром меня вызвали в ОВИР и торжественным тоном, в котором многозначительности было не меньше лицемерия, зачитали отказ. Так и сказали — „в туристической поездке в Париж вам отказано“.

Если ты согласишься выйти за меня замуж, то твой вызов будет иметь более твердые основания для встречи».

С приходом шрифтовика Генки Валетова подвал преобразился. Он осветил его метровыми вроде палок «лампами дневного света». Его супруга, метранпаж Люся, попыталась навести марафет домашнего уюта, нечто оранжерейное, но после разрушительного визита варвара Зверева, брезгливо плюнувшего в горшок с настурцией, марафет прекратился.

Не смущай людей новизной!

Человек высшего полиграфического образования Валетов совершенно не умел рисовать. Теоретически он знал, как это делается, но, как только брался за карандаш и рисовал обыкновенную букву, она получалась безликой и невыразительной. Даже в шрифтовых обложках мой приятель оставался бездарным.

Мою попытку сработаться вместе, он сразу отклонил, сославшись на сложность артельной работы, а на самом деле, по словам Люси, несмотря на дружбу с всемогущим худредом «Детгиза» Б. А. Дехтеревым, ему не давали сложных, иллюстративных поручений.

К счастью, Генка оказался отличным кулачным бойцом. Раз он засек ломавшего мой почтовый ящик Герасима. Он так основательно встряхнул взломщика, что ему пришлось лечиться в больнице.

Порочные зигзаги «дипарта» вертелись своим чередом.

Мой богатый сосед Сашка Адамович предложил мне выставку в своем особняке. Он искал контакты с иностранцами, и мое согласие посвятить его в мой адресный блокнот его очень тронуло. Он забрал у меня десяток холстов, созвал на вернисаж иностранцев, с преобладанием немцев, хлынувших ко мне в тот 1973 год. Пришел и французский консул Тибо с косоглазой секретаршей, искавшей себе мужа.

Немецкий консул Зигфрид Фурри каждый день, пока висели картины, приезжал завтракать. Сашка готовил для него яичницу с колбасой и пивом, иногда бифштексы с зеленым горошком и совершенно покорил чувствительного немца. В знак благодарности Зиги притащил все немецкое посольство — Ютта Рамма, Ридмюллера, Юргена Лоранса с русской подругой, учителя Витмана, купивших картины и одаривших Адамовича. Ведь он дежурил в мое отсутствие и торговался по своему усмотрению.

Майор армии США, мистер Тотман, чья увлеченность подпольной живописью была самой искренней, часами рассматривал вещь, изучал поверхность, как следопыт, — что за краски и лаки употребил художник, почему приклеено гусиное перо в поверхность, почему льняной холст лучше хлопчатобумажного.

На вопросы об устройстве американской армии он отвечал также обстоятельно и со смешными подробностями. Какие в армии порядки, за что и какие получают медали. О своей семье и друзьях, наверное, рассказ был заранее отшлифован, но в сравнении с вечными «совдеповскими» секретами вокруг всякой чепухи майор казался примером откровения и чистой правды.

За ним вели слежку. Раз он вез меня в своей машине и, ткнув пальцем в заднее стекло, спросил, не мешает ли мне хвост и где мне лучше выйти. Я вышел на трамвайной линии Сретенки и двинулся пешком за трамваем. Один из сыщиков выскочил и побежал за мной в подворотню. Там я развернулся и пошел ему навстречу. Растерявшись, он обогнал меня и, прыгнув в свою машину, исчез в неизвестном направлении.