Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

В своем письме от 17 февраля 1972 года Анна Давид писала:

«Я совсем не знаю, смогу ли я, хочу ли я жить с тобой во веки веков».

Рядом с «люблю тебя и целую» работал неуверенный расчет — как быть с анонимным русским типом, не способным служить государству?

В шестидесятые годы браки с иностранцами перестали пугать пролетарскую власть. За них не сажали в тюрьму. Русские блондинки шли нарасхват у стажеров африканских стран. О браке Олега Прокофьева, сына знаменитого композитора, и англичанки Камиллы Грей сочиняли сказки. На иностранке женился пианист Владимир Ашкенази. Нам, в подполье, был ближе творческий союз двух известных смутьянов, русского Высоцкого и француженки Марины Влади. Каждую встречу с женой бард пробивал с таким боем, такими унизительными просьбами, что сам был не рад такой связи. Артист был прочно связан с театром на Таганке и не собирался покидать завоеванное кровью и потом место. Вымотав все нервы, его выпускали на месяц к жене, откуда он возвращался как побитая собака.

Пример патриотического поведения!

5 августа 1972-го я вылетел самолетом в Ленинград, где ждала меня парижская невеста, тянувшая дело с браком.

Ленинград для меня — это вода с островами. Елагин, Крестовский, Каменный и посреди, на вздыбленной лошади «Медный Всадник» Этьена Фальконе. Город с гнилыми дворами и глубокими подвалами, «город Достоевского», заросший мусором и преступлением, я не воспринимал. Я видел воображаемый город дворцов, садов, дач, мостов, каналов, соборов, а из советских достижений корабли и самолеты невиданной красоты.

Вождя питерского подполья Александра Федоровича Арефьева я отметил в Москве, когда он пытался пробиться в «дипарт». Он привез крохотные картинки 50-х годов, его героический период ночного города, с подворотней алкашей и проституток, банщиков и бандитов. Превосходные гуаши по параметрам высшего искусства линии Отто Дикса, условно говоря, совершенно у нас неизвестного реализма.

— Арех, это музейные вещи, не разбазаривай случайным иностранцам, — давал я ему совет.

Художник не послушал и все разбазарил безымянным иностранцам, за бутылку виски — шедевр!

Его ученик «Мишуля» Шемякин, отправляясь в Париж (1971), прихватил с собой и вещи Арефьева, обещая прославить его имя, но ничего не сделал. Чемодан с отборными вещами пылился у него в чулане.

Летом 1972-го я гостил у Арефьева в Питере. Светлая квартира с видом на сады и трамвай, бренчавший по мостовой. Жил он с некой Жанной Яценко, рыжеволосой, увядающей красавицей, мечтавшей о загнивающем Западе. Она бредила Парижем, и Арефьев из кожи лез вон, чтобы схлестнуться с властями и выскочить за границу заметным борцом за свободу творчества. В глухом Питере Арех и его друзья, Громов, Васми, Рапопорт, пили водку, рисовали и оставались если не полезными строителями коммунизма, то совершенно безвредными людьми. В исправительных «лагерях» Запада этим пожилым и разбалованным артистам андеграунда отводилась роль придурков без славы и крыши над головой.

Однако в питерском подполье думали иначе.

— Мишуле плохо! — объявил мне при встрече Арех. — Мишулю надо выручать!

Шемякин жил в Париже год, сумел засыпать питерских друзей невиданными в нашем отечестве разноцветными открытками и буклетами своих выставок. По ночам он звонил по телефону и звал всех к себе. Успевающий художник нуждался не в соратниках, а в работниках. Он мечтал сбить артель единомышленников и посадить их на конвейерное производство, как мастера «опарта» той поры. Роль верховного жреца предназначалась ему, а друзьям корпеть над заготовками композиций.

А вот и бронзовый Александр Сергеич! Рядом меня ждала парижская невеста, в обществе опрятно одетого интеллигента с шелковым шейным платком.

Днем мы слонялись по мостам и каналам Питера, а на ночь расходились, Жан-Жак Волинский (интеллигент) к себе в гостиницу, а мы к Ареху, предоставившему нам отдельную комнату с красивым видом.

Это был дар Божий!

— Я буду здесь целый месяц, — сказала невеста.

Великий Праведник и Чудотворец отец Иоанн Кронштадтский, посети и исцели немощи наши и Господи помилуй! Аминь!

Бородатый старичок с пронзительным взором лечил одержимых бесом святой молитвой, одним прикосновением, и «народ любил его». Я постоянно помнил о нем, он был где-то рядом, пока мы бродили по заветным местам вечного города.

Возвратившись в Москву, в темный, дождливый день сентября, у подвального подъезда я увидел кучку расторопных мужиков, таскавших вещи в нежилое помещение напротив. Среди бугаев мелькал силуэт Боруха и двух незнакомцев, разгружавших автомашину. Поздно вечером ко мне грубо постучали в парадную, наглухо забитую дверь. Я попросил нежеланных стукачей войти черным ходом. Пара громил с перекошенными от ножевых ударов шрамами представилась как «живописцы Шварц и Герасим».

— Мы зашли по-соседски! — рявкнул Герасим и вытащил из кармана бутылку водки. — Обмоем мастерские и познакомимся! — Грубиян разлил по стаканам водку, выпил, закусил соленым огурцом и приказал: — Ну а теперь, Борода, тащи бутылку виски, обмоем по-американски! Мы про тебя все знаем. Борух рассказал, и вообще слухи ходят. Нам лучше дружить. Будут иностранцы, загоняй к нам, понял?

Я позеленел от гнева. Виски не выставил, потому что не держал, и собрался запирать помещение.

— Ладно. Ты не бзди! — успокоил меня Шварц. — Герасим грубо шутит. Но ты заходи, если надо, теперь мы твои ближайшие соседи.

Сидя в подвале Фридинского, итальянец Микеле Руджейро Риччи меня огорошил:

— А я бываю у твоих соседей. Раз собрался к тебе, а они затащили к себе и всучили икону!

Все стало на свои места.

Я заглянул к соседям и обомлел. Весь подвал был завален иконами, тульскими самоварами и огромными книгами в тяжелых переплетах. На хромой табуретке с объедками возвышалась батарея пивных бутылок, килька, вареная колбаса, грязные вилки и вонючие окурки.

«Ну, я пропал! Надо уебывать!»

С помощью Виталия Антоновича я снял комнату в Ананьевском переулке, рядом с новой квартирой И. С. Холина, и запер подвал.

Зимний сезон с 1972-го на 1973 год вышел катастрофическим. Мой рынок резко спал. Мои верные покупатели бросали якоря в иных водах.

Мужайся, кретин!

Мой старый и верный опекун прокурор С. И. Малец, предрекавший тюремное заключение с большим сроком, дал мне совет подвал сменить, а искусствоведов и натурщиц в штатском в первую очередь.

Окончательно упразднить «доходный подвал» и удобное секретарство Ольги Серебряной у меня не хватило ни храбрости, ни охоты, и опять жизнь была пущена на авось и самотек.

Из барака советской цивилизации, окантованной душевнобольными доносами бдительных граждан, я решил бежать в эмиграцию.