Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

За перегиб палки он получил семь лет общих лагерей и отбывал их в пяти верстах от дачи Рихтера в Тарусе. Его подельника Боруха поймали с сундуком золота и упекли в сумасшедший дом. Питерского маклака Сашку Барабанщика, охранявшего его дачу в Переделкино, подстрелили на заборе, при попытке к бегству. Техник Шварц и милиционер Герасим, рисовавшие картину в моем подъезде, исчезли с улицы Щепкина, как будто их сдуло ветром.

Говорили, что в заключении В. А. Мороз жил по-барски. Начальника лагеря он поил американским виски, навещал дачу Рихтера и до конца срока вернулся домой.

Своих долго не держат.

В разгар лефортовских допросов я получил третий отказ ОВИРа на поездку к парижской «знакомой». Я настырно сдал бумаги на пересмотр, чтобы получить через полгода четвертый отказ.

Мой квартирант Генка Валетов, насмерть перепугавшись Матросской Тишины, сбежал в неизвестном направлении. Вместо него появился студент Ленька Милруд по кличке Чаплин. Он копил деньги на проезд в Израиль, собирая пустые бутылки. В один дождливый день он туда улетел. Из Рима я получил от него открытку.

«Идут дожди, и со своим портфельчиком без места ночую где Бог пошлет. Пить не тянет, отвык, и дорого!»

Итальянские магазины пустые бутылки не принимали. Их бросали на бесплатный бой в мусорные ящики.

Парижский успех Шемякина затмевал все невзгоды эмигрантов. Люди, пакуя чемоданы, думали про себя одно: «Мне будет не хуже!»

Васька-Фонарщик, получивший «израильский вызов», всенародно объявлял:

— Я там буду знаменит, как Шагал!

Престарелый педагог совсем не думал, что придется жить на задворках огромного Нью-Йорка, получать нищенское пособие и вместо икон собирать на свалках старые журналы.

Виктора Ерофеева я принял за разбалованного маменькина сынка. Модно одетый малый с восторгом смотрел на проказы Зверева, подчищал за ним пол и стол. Сейчас он пишет эротические романы, а в 1974-м собирал в подвале пустые бутылки и бегал за водкой.

Весной, собираясь к морю, я узнал о гибели Виктора Попкова. Его убили инкассаторы Госбанка, предполагая, что идет вооруженный грабитель, а не знаменитый художник.

Одаренный, ищущий артист глупо погиб от пули охранника, не успев по-настоящему развернуться в искусстве.

Бунтовщики входили в моду.

Распространялись слухи о моем безжалостном и мстительном характере.

В Париже у Анны Давид шли квартирные перемены.

«Мой новый адрес: 11, рю Сервандони, 75006, Париж», — писала мне парижская невеста.

«Приехал Павлик Катаев, а хотелось, чтобы ты, а не он».

В том же письме лежало новое приглашение от нее. Я сдал его в ОВИР и в мае 1974-го получил отказ. Об этом я сообщил приехавшей в Москву Лизе Фонтен, ее школьной подруге. Все отказы я принимал без ропота и сопротивления. Ведь я — хмырь болотный и тунеядец, нарушитель законов и нечисть рода человеческого. Таким место не в Париже, а на сибирском лесоповале без выхода на волю.

Наша переписка продолжалась. Я держался в ней патриотического тона, отлично зная, что наши интимные письма читают в Кремле дряхлые старики.

На похоронах Гаяны Каждан (1973), любимой ученицы Э. М. Белютина, мгновенно сгоревшей от саркомы во цвете лет и творчества, Холин, в модном реглане «шоко», клетчатой шляпе, роговых очках и с дождевым зонтом с резной ручкой, представил мне крепкую девицу с острым языком и сильной рукой.

— Марина Раппопорт. Психолог!

Мы гуляли по московским бульварам, пили кофе с яблочным пирогом, болтали о театре и живописи, об эмиграции и будущем России. Везде эта девушка чувствовала себя в своей тарелке, точность ее суждений меня восхищала.

— А можно посмотреть твои картины? — спросила, и я дал адрес.

Бульдозерный перформанс 1974 года остается темным, заросшим нелепыми мифами делом кучки художников.

Подвиг 26 героев-панфиловцев, защищавших Москву в 41-м году, стал хрестоматийным фактом. В их честь названы улицы, школы, больницы, а о художниках, «изменивших лицо общественной жизни», как справедливо замечает участник этого события Виталий Комар, просто толком ничего не известно.

У меня нет возможности восстановить полную картину перформанса, но вспомнить личное, поделиться опытом необходимо. Хотелось бы, чтобы и другие, оставшиеся в живых участники этого удивительного представления на московском пустыре, последовали моему примеру.

План выставки «на открытом воздухе» составили молодые и никому не известные художники, работавшие парой, Комар и Меламид. Летом 1974-го они поделились своими мыслями с математиком Виктором Тупицыным, ювелиром Игорем Мастерковым и Сашей Рабиным, сыном нелегального живописца Оскара Рабина. Математик Тупицын сказал друзьям:

— Молодость — отличная вещь, но нам нужен опытный знаменосец, известный за границей человек!

Все решили, что надо уговорить Оскара Рабина.

В самой затее молодых ребят ничего нового не было.

Годами в погожие дни выставлялись студенты художественных школ, приглашая рабочих и колхозников. Мастера народных промыслов торговали «хохломой» и «палехом» на рынках. В парках культуры и отдыха «на пленэре» проводились конкурсы на лучший детский рисунок. Но это была рутина советских мероприятий, а не праздник свободного творчества. Показать запрещенное, гонимое искусство всенародно — вот в чем была изюминка, удар с сильным политическим протестом.

Московский андеграунд, составленный из различных групп и кланов, не был ни единой эстетической школы, ни единой «семьей», повязанной клятвой верности. Первые зачинщики предприятия отлично знали, что для такого дела необходимы громкие имена подполья: Лев Кропивницкий, Эрнст Неизвестный, Илья Кабаков, Лев Нуссберг, но они один за другим уклонялись от идеи, исходившей от молодых авантюристов.

— Неделю мы просидели на телефоне, — вспоминает былое питерский художник Юрий Жарких, — но толку не вышло. От корифеев неслось «это хитрости Рабина и компашки», «политическая вылазка», «хорошенько обдумайте». Мы плюнули на осторожных знаменитостей и отослали письмо в Моссовет от имени нашей группы.

Собрать мощный кулак андеграунда оказалось невозможно и, как показало будущее, не нужно для грязной работы под осенним дождем. Дело мудро пустили на самотек, всех оповещая о предстоящей выставке.

2 сентября на приеме в бразильском посольстве пришел Оскар Рабин и весело воскликнул:

— Ну, старая гвардия, кто хочет показаться на Красной площади?

Борис Петрович Свешников, опытный художник с лагерным прошлым, сразу отказался от предложения и пожелал всем успеха. Руководитель нелегальной академии искусств Васька-Фонарщик предложение принял с условием, чтобы не возражал его лечащий врач.